Царица печали

Им не хватало на игровой автомат, ну я и дал им, помог бедным и даже собаку придержал, чтоб не рычала, но, когда я уже достал монету из кожаного кошелька-подковки, когда уже совершил доброе дело, тот, которого я одарил, вдруг сказал:

— Ну тэ, дай еще чирик.

Ну я и дал еще, а потом заговорил другой:

— А мне чё, не дашь?

Ну дал я и ему, короче, все чирики роздал бедным, собрал подряд несколько незапланированных добрых дел, а потом еще и смиренно принял благодарность:

— Нет больше чириков? Тогда вали до дому, ты, чмо на резиновом моторе!

Их гогот, когда, довольные собой, они входили в игровой салон, показался мне необычайно благодарным, все мы были довольны, я вернулся домой и мог со спокойной совестью дорисовать шары. Когда я уходил на урок по религии, старый К. пообещал, что вечером, когда я вернусь с катехизиса, мы пустим петарды («Ура!», «Спо-выпр!»), и, окрыленный петардами и добрыми делами, я понесся летящей походкой по слежавшемуся снегу. Собравшиеся перед залом проверяли до прихода ксёндза, у кого сколько шаров, рассматривали елочки, зарисованные добрыми делами, и подсчитывали; если у кого-то не хватало, то тут же дорисовывали, приговаривая:

— Ах, надо же, только сейчас вспомнилось…

Что ж, видно, я проходил по другой категории, потому что, вернувшись домой, на вопрос мамы я ответил:

— Да, в своей категории у меня было больше всех.

Но мне больше не хотелось говорить о добрых делах, и я спросил:

— Петарды, папа, когда петарды будут?

— А ты был послушным?

— Ну был, был…

— Ой, что-то мне не верится, пойду спрошу мать…

— Да пусти ты, наконец, ему эти петарды, слышь ты, мужик!

В звездную, светлую от снега ночь мы вышли на крышу, и старый К. достал петарды с полигона, петарды с полигона (пела моя душа на мотив одной из песен Колобжега, потому что как-то раз мы смотрели по телевизору фестиваль солдатской песни и что-то о васильках осталось на слуху), пела моя душа, когда старый К. дал мне подержать, когда поджег фитиль, когда подал мне:

— Ну, бросай же!

Я бросил и смотрел, как она летит, как падает в сад, как тлеет и, даже не пошипев в свое оправдание, даже не чмокнув на прощание, гаснет, не издав ни звука. Я ждал, смотрел, потом спросил старого К.: это что, всё? А тот ответил:

— Ничего не поделаешь, что-то тут как-то, видимо, плохо ты бросил, вот она и погасла в снегу. Погоди, сынок, со второй мы поступим иначе.

Сам поджег фитиль, сам бросил и сам ждал сначала взрыва, потом хотя бы небольшого щелчка, хотя бы из благодарности за дорогу с полигона, дорогу с полигона (как слышалось ушам, так пела и душа), но опять все прошло в тишине. Я спросил старого К.:

— Папа, зачем ты привез мне невзрывающиеся петарды?

Но он лишь сказал, чтобы мы возвращались домой, а потом, когда мама спросила, как там было, снова пошел к своим, этажом ниже, потрясаясь в одиночестве этим фатумом неудач, который отныне навсегда распростерся над его жизнью.

* * *

Я обожал болеть. Не только по тем понятным причинам, по которым болеть было удовольствием для ленивых учеников, даже не только из-за великолепной привилегии перемещения в мамину кровать, которая стояла в более светлой комнате, окна которой выходили на юг, а из-за тишины. Из-за вызванного моей болезнью перемирия между матерью и старым К., когда на время моей ангины или гриппа они понижали тон, разговаривали друг с другом шепотом или просто выносили свою склоку за границы досягаемости моего слуха; я обожал болеть из-за тишины и просветленности. Болезнь протекала по-королевски: к праздничности одеяла, целый день не убиравшегося в тумбу одеяла, под которым я мог лежать вне зависимости от времени суток и визитов гостей, прибавлялось еще и отсутствие старого К. или же его присутствие, но не столь назойливое, как обычно… Когда я лежал больной, мать отгоняла старого К. от меня, как сука гонит всех от щенков, следила, чтобы от его замечаний у меня, не ровен час, не подскочила температура; старого К. в таких случаях выпроваживали к его семейке вниз, потому что мать говорила:

— У ребенка должно быть чем дышать, понял ты, мужик, когда еще я тебе говорила, что мы его в промозглой клетушке держим, как только выздоровеет, приготовим ему эту светлую комнату.

Чего, конечно, никогда не случалось, потому что, когда я выздоравливал, заканчивались мои привилегии, но я и впрямь обожал болеть. Болезнь — это холод стетоскопа на моем разгоряченном тельце, это чаи с медом и лимоном, это шорох маминой шариковой ручки по бумаге, когда она дежурила, сидя рядом в кресле. Разве что заболею в отсутствие матери, потому что у нее бывали отлучки, выезды к семье или по женским каким делам, как мне объясняли ее пребывания в санаториях, так вот, когда женские или семейные дела отводили мою мать на телефонную дистанцию, а мне в это время как раз случалось захворать, тогда за терапию брался старый К. вместе со своими родственниками.