— Ну, ладно, тогда я ѣду въ Кальмаръ. Я, собственно, въ Кальмаръ и хотѣлъ ѣхать, — возражаю я. — Вѣдь Стокгольмъ никогда и не привлекалъ меня особенно.
Итакъ, эта проклятая царица ѣдетъ въ Кальмаръ. Наконецъ-то окончатся мои мученія!
— Ну, такъ заплатите до Гемлы и сорокъ ёръ доплаты, — говоритъ кондукторъ, — а въ Гемлѣ вы должны взять билетъ до Кальмара.
— Но я только что уплатилъ 118 кронъ, — протестую я. Но мнѣ все-таки пришлось уплатить и даже 40 ёръ доплаты, — это составило одну крону и 60 ёръ. Но мое терпѣніе истощается. Въ Гемлѣ я бросаюсь къ окошку кассы и кричу кассиру:
— Далеко могу я проѣхать по этой линіи?
— Далеко? До Кальмара, — отвѣчаетъ онъ мнѣ.
— Но, быть можетъ, можно проѣхать и дальше?
— Совершенно невозможно, потому что тамъ начинается уже море.
— Хорошо, такъ билетъ до Кальмара!
— Какого класса?
Вотъ! Онъ еще спрашиваетъ, какого класса! Очевидно, этотъ человѣкъ совсѣмъ меня не знаетъ, совершенно не читалъ того, что мною написано. Я отвѣтилъ, какъ онъ заслуживалъ:
— Само собой разумѣется — перваго класса!
Я заплатилъ и занялъ свое мѣсто. Наступила ночь; мой необщительный спутникъ растянулся на своемъ сидѣньѣ и закрылъ глаза, молча, не взглянувъ на меня ни разу. Чѣмъ бы наполнить время? Я не могъ спать, я вставалъ каждую минуту, изслѣдовалъ двери, открывалъ и закрывалъ окна, мерзъ и зѣвалъ. Да, кромѣ того, каждый разъ, какъ поѣздъ останавливался, я долженъ былъ стоять у окна и наблюдать — все это изъ-за моей царицы. И постепенно, дойдя до крайняго раздраженія, я сталъ даже проклинать ее.
Наконецъ-то наступило утро. Мой спутникъ приподнялся и выглянулъ въ окно. Потомъ онъ сѣлъ, совершенно бодрый, и сталъ читать, опять не взглянувъ на меня. Его книгѣ, казалось, конца не будетъ. Я злился на него, пѣлъ и свисталъ, чтобы ему досадить. Онъ ни на что не обращалъ вниманія. Въ глубинѣ души я пожалѣлъ о своихъ прежнихъ спутникахъ въ виду этой напыщенности.
Наконецъ я не вытерпѣлъ и спросилъ:
— Позвольте узнать, куда вы ѣдете?
— Ахъ! — отвѣтилъ онъ, — мнѣ еще только одну станцію.
Это было все.
— Вчера мы переѣхали корову.
— Что?
— Вчера мы переѣхали корову.
— А-а! — и онъ снова погрузился въ чтеніе.
— Не продадите ли вы мнѣ эту книгу? — сказалъ я внѣ себя.
— Книгу? Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ.
— Не продадите?
— Нѣтъ.
Тѣмъ дѣло и кончилось, Онъ ни разу не оторвался отъ книги. Въ противоположность его стойкости у меня совершенно подкашивались ноги. Вѣдь, собственно, по винѣ этой злосчастной «царицы» я попалъ въ компанію съ такимъ человѣкомъ.
Правда, она причинила мнѣ уже много непріятностей, но все это забудется при встрѣчѣ съ ней. Ахъ! я такъ хотѣлъ описать ей всѣ свои неудачи, разсказать ей о моей художественной критической статьѣ, о человѣкѣ, который ждалъ меня въ Мальмё, и котораго я оставилъ на произволъ судьбы, о своемъ путешествіи — сначала по стокгольмской линіи, а потомъ по кальмарской. Да, я, конечно, опять произведу на нее впечатлѣніе. И ни слова о жалкихъ нѣсколькихъ ёрахъ доплаты и о 118 кронахъ.
А поѣздъ все несется.
Отъ скуки я начинаю смотрѣть въ окно.
Все одно и то же: лѣсъ, поле, пашни, мелькающіе дома, телеграфные столбы вдоль пути и у каждой станціи обычные пустые товарные вагоны и на каждомъ вагонѣ надпись: «Гольфита».
Что это за «Гольфита»? Это не можетъ быть ни номеромъ, ни человѣческимъ именемъ. Что такое «Гольфита»? большая рѣка въ Шоаенѣ, или фабричное клеймо, или даже религіозная секта? Ну, теперь я вспомнилъ: «Гольфита» — это извѣстный вѣсъ. Въ одной «Гольфитѣ», насколько я помню, содержится 132 фунта, и притомъ это добрые старые фунты. Какъ же, значитъ, тяжела эта «Гольфита», если на одну идутъ 132 такихъ фунта!..
А поѣздъ все мчится.
И какъ только можетъ этотъ нѣмой идіотъ свдѣть цѣлыми часами и все читатъ и читать! Я бы уже трижды прочиталъ такую книжонку, а онъ важничаетъ, чванится своимъ невѣжествомъ и не стѣсняется нисколько. Его глупость переходитъ, наконецъ, всѣ границы; я не могу этого дольше выносить. Я вытягиваю голову, смотрю на него и говорю:
— Что вы сказали?
Онъ поднимаетъ глаза и смотритъ на меня, точно свалился съ неба.
— Что вамъ угодно? — спрашиваетъ онъ.
— Что? — Онъ не понимаетъ.
— Что вамъ нужно? — спрашиваетъ онъ съ досадой.
— Что мнѣ нужно? что вамъ нужно?
— Мнѣ?… Ничего!
— Ну, и мнѣ ничего.
— Зачѣмъ же вы со мной заговариваете?
— Я! Развѣ я съ вами разговаривалъ?
— А то нѣтъ! — говоритъ онъ и съ бѣшенствомъ отворачивается. И опять наступаетъ молчаніе. Проходитъ часъ за часомъ. Наконецъ, поѣздъ даетъ свистокъ, подходя къ Кальмару.
Наступаетъ рѣшительная минута. Я дотронулся до своихъ щекъ, — такъ и есть, я не бритъ! Вѣчная исторія! Но, однако, это большой недостатокъ, что на такой длинной линіи нѣтъ станціи, гдѣ бы можно было выбриться, чтобы походить на человѣка въ такой важный моментъ. Я вѣдь не требую, чтобы на каждой станціи былъ парикмахеръ, но вы должны согласиться со мной, что было бы не лишнимъ, если бы можно было найти парикмахера черезъ каждыя четыре станціи, — по крайней мѣрѣ, таково мое мнѣніе.
Но вотъ поѣздъ останавливается…