Царица смуты

Вот они лежат рядком на кроеных рогожах — казаки, атаманы да боярин приблудный. Казаки любовно принаряжены, в желтых бешметах недешевого сукна, поверх бешметов синие кафтаны с галунами, сабли при них… Волынский же — даже не омыли боярина, пятна крови уже почти черны на землистом лице его, голова до самых глаз окровавленным тряпьем замотана, рваный и грязный опашень на нем — никому не нужную жизнь прожил боярин. А ведь по человечьим меркам плох ли был? Сердцем не злоблив, не труслив и не жаден, дворню свою избаловал поблажками — все разбежались от него, как из Астрахани уходили. Душой же боярин ни к какому делу не прикипел, жизнь отдал на волю случаю, страстям своим да похоти угождал, ни друзей, ни врагов после себя не оставил. Когда б один помер, и хоронить бы не стали — в реку бросили б и не перекрестились. Для чего Господу нужны такие жизни? Мело как-то рассказывал, что рыба морская в реки идет метать икру — лишь каждая тысячная икринка рыбой становится и в море возвращается, а те, что гибнут в речных потоках — в чем смысл их? Гибель смыслом быть не может. Обреченное на гибель и рождаться не должно, в Божьем мире нет места пустому и бессмысленному действу. Значит, какой-то смысл есть, да недоступен пониманию? Тогда другая загадка: как избирается икрина рыбья для жизни и смерти? По какому принципу выбирает Господь человека для великого дела, для малого и на погибель без видимого смысла? Ведь рождаются все равно чистыми и безгрешными?

Мело отбормотал должное, казаки заворачивают покойников в рогожи и по одному опускают в неглубокую яму, где на глинистом дне уже проступила вода. Марина крестится и уходит…

Волынский и Олуфьев почти ровесники, знатностью рода тоже равны. Но за Олуфьевым, Мело рассказывал, когда Астрахань покидали, целый хвост дворни с ревом тащился, он же одного только казака дворового с собой взял, остальным раздал все до гроша и отпустил — оторвал от себя… Чем одарить Олуфьева за верность после победы? Вот воистину приятная дума! К правлению государственному едва ли годен. По военному делу много иных, способнее его. Посольство? Так! Послом к римскому двору — там ему место! Не просты будут отношения Москвы с Римом, Олуфьеву же любую тонкость доверить можно, даже если и обманут, зато не купят, верно будет блюсти интересы Москвы.

Впервые подумала о том, что награждать и милость выказывать, может быть, даже приятнее, чем возмездие вершить.

Солнце меж тем уже в ногайские степи сваливается. Непривычно! В Астрахани оно из ногайских степей рождалось, через Волгу переваливало и уходило на Украину и далее в земли западные. Здесь же сие представить трудно, скорей поверишь, будто солнце в этих местах не то, что в прочих краях, дальше степи ногайской нет ему ходу — проваливается в степь и чудным образом утром снова там, на неведомых восточных границах государства Московского. Зато стужа вечерняя, как везде, как и на Волге. Марина ускоряет шаг, предвкушая радость от тепла в жилье человечьем, мила ей изба казачья с печкой-каменкой по-черному, к тому же постарались казачки Илейки Борова, пол из грубых досок и стены бревенчатые коврами застелили, не ее коврами, подарками Муртазы, те пропали, сгорели в насаде, здешние ковры — из казацких запасов воровских, потрепаны и нечисты, но для избы о двух клетях с тусклой слюдой в окнах вместо стекла — самый раз. Печь от комнаты-горницы от стены до стены тонкой холстиной отгорожена, в холстине на три аршина от пола дыры небрежно вырезаны для прохода тепла, зато под потолком ни щелочки, чтоб дым при плохой тяге по избе не расползался. Низкая дверь, Марине в рост, медвежьей шкурой искусно обита для сбережения тепла. Из комнаты смотришь — нет двери, медведь с пастью оскаленной распластан на стене, и только. Стол у южной стены тоже кем-то затейливо сколочен, ножки гнуты, но устойчивы, и лавки-скамьи вдоль стен чисто скоблены, широки — сидеть и спать можно. Спальня в другой клети, меньшей, сплошной стены меж клетями нет, печь меж ними посередине да две холстины поперек.