Царица ветров и тьмы

— А как? Не забывайте, что вы находитесь в Вавилоне. Где вы возьмете серу и селитру? Если даже вам удастся растолковать жрецу, что именно вам нужно, и умолить его достать для вас эти компоненты, сумеете ли вы приготовить порошок, который взорвется, а не будет только тихо шипеть? К вашему сведению, это своего рода искусство. Ведь вы, черт возьми, даже не сможете наняться простым матросом. Вам очень повезет, если вас кто-нибудь возьмет в уборщики. А скорее всего, на вашу долю достанется рабский труд на полях. Разве не так?

Огонь в камине медленно угасал.

— Да, пожалуй, — сдался я.

— Как вы понимаете, они тщательно все взвешивают, прежде чем выбрать место и время.

Он оглянулся на окно. Оттуда, где мы сидели, был виден лишь ночной мрак — блики на стекле мешали нам разглядеть звезды.

— Когда человека приговаривают к изгнанию, — продолжал он, — все специалисты-эпоховеды собираются на совещание и высказывают свои соображения по поводу того, какой исторический период наиболее подходит для данного конкретного индивида. Вам, разумеется, понятно, что если человека с высокоразвитым интеллектом, да еще и брезгливого, отправить в Грецию времен Гомера, жизнь покажется ему сплошным кошмаром, а какой-нибудь головорез может там отлично прижиться и даже стать уважаемым воином. Если этот головорез не совершил самого тяжкого преступления, они и вправду могут оставить его вблизи дворца Агамемнона, обрекая всего лишь на некоторые неудобства и тоску по родине. О, господи, — прошептал он. — На тоску по родине!

Под конец своей речи он впал в такое уныние, что я счел нужным как-то подбодрить его и сухо заметил:

— Это же усложненная смертная казнь.

Его глаза вновь остановились на мне.

— Правильно, — проговорил он. — И в его организме, конечно, продолжает действовать сыворотка долголетия. Но это все. С наступлением темноты его высаживают в каком-нибудь безлюдном месте, доставивший его туда аппарат исчезает, и этот человек до конца жизни отрезан от своего времени. Он знает только то, что для него выбрали эпоху., с такими особенностями… благодаря которым, по мнению тех, кто его выслал, наказание будет соответствовать характеру совершенного им преступления.

На нас снова обрушилась тишина, и мало-помалу тиканье каминных часов превратилось в самый громкий звук на свете, словно вне дома навсегда умолкли скованные морозом все остальные голоса мира. Я взглянул на циферблат. Была глубокая ночь; близился час, когда начнет светлеть на востоке небо.

Посмотрев на Майклса, я увидел, что он не спускает с меня пристального смущенного взгляда.

— Какое вы совершили преступление? — спросил я.

Видно, этот вопрос не застиг его врасплох. Он устало сказал:

— Не все ли равно? Ведь я уже говорил вам, что одни и те же поступки в одну эпоху оцениваются как преступление, а в другую — как героические подвиги. Если б моя попытка увенчалась успехом, грядущие поколения преклонялись бы перед моим именем. Но я потерпел неудачу.

— Должно быть, пострадало множество людей, — сказал я, — и все человечество возненавидело вас.

— Да, так оно и было, — согласился он.

И через минуту добавил:

— Разумеется, я все это выдумал. Чтобы скоротать время.

— А я вам подыгрываю, — улыбнулся я.

Он несколько расслабился и, откинувшись в кресло, вытянул ноги на своем роскошном ковре.

— Так… Однако каким образом, выслушав эту фантастическую историю, вы угадали степень моей предполагаемой вины?

— Я вспомнил ваше недавнее прошлое. Где и когда вас оставили?

И тоном, холоднее которого мне до этого в жизни не приходилось слышать, он произнес:

— Под Варшавой, в августе 1939 года.

— Вам, верно, не очень хочется говорить о годах войны.

— Вы правы.

Однако, сделав над собой усилие, он с вызовом продолжал:

— Мои враги просчитались. Из-за всеобщей неразберихи, которая возникла сразу же после нападения Германии, меня посадили в концентрационный лагерь без предварительного расследования. Постепенно обстановка для меня прояснялась. Конечно, я не мог тогда ничего предсказать, как не могу этого сделать сейчас. О том, что происходило в двадцатом веке, знают только специалисты. Но когда меня мобилизовали в немецкую армию, я уже понимал, что Германия потерпит поражение. Поэтому я перешел к американцам, рассказал им все, что мне удалось узнать, и стал их разведчиком. Это было рискованно. Впрочем, если б даже я наткнулся на пулю, что с того. Однако эта участь меня миновала, и к концу войны у меня оказалось множество покровителей, которые помогли мне приехать сюда. Последовавшие за этим события ничем не примечательны.

Моя сигара погасла. Я ее зажег снова, ведь сигары Майклса требовали особого к себе уважения. Их по специальному заказу доставляли ему самолетом из Амстердама.

— Чужое семя, — промолвил я.

— Что вы сказали?

— Да вы же знаете, о чем я. Руфь в изгнании. К ней относились неплохо, но она выплакала глаза от тоски по родине.

— Нет, я о ней слышу впервые.

— Это из Библии.

— Ах, да. Надо обязательно как-нибудь прочесть Библию.