Царская немилость

Продукты дорожают, бензин дорожает, квартплата дорожает. Хорошо, что хотя бы зарплата остаётся на прежнем уровне. Ведь человеку в жизни нужно хоть какое-нибудь чувство стабильности.

– Радость-то какая, Ваше сиятельство! А и у нас тут новость радостная – графинюшка-то родила барчонка. Здоровенького. Две седмицы уже как. За вами-то, Ваше сиятельство, Парамона в полк отправляли, так там говорят, в Петербурх вызвали. Не крестили сыночка, вас ждали. Ох, радость-то какая. – Тётка в шубейке белой бухнулась Петру в ноги. И по лицу и по интонации и правда чувствовалось, что радуется женщина. Так интонацию не подделать.

Витгенштейн, поднял за руку Ефросинью. Что-то вроде ключницы в его «имении» Herrenhaus.

– Пойдём, застудишься. А стой. Тихона позови. Богатство тут привалило. Четвёрка лошадей. Пристроить надо.

– Тихон! Тишка! – колобок в белой шубейке укатился.

Пётр Христианович ещё раз перекрестился и потянул за дверь «замка». И как получит по руке. Дверь чуть не пинком отворилась и на пороге нарисовалась взлохмаченная фигура молодого цыганской внешности мужика.

– Ох, ти! Ваше сиятельство, зашиб? – это конюх Тихон и был собственной персоной.

– Сволочь, ты Тихон, чуть руку не сломал мне. – Пётр потряс отбитой правой ладонью. – Всё, не падай тут. Вон, я на возке приехал. Там конюх со мной и девка сенная. Лошадей в конюшню определи, да смотри, чтобы жеребцы Араба не покусали. Прохор тебе поможет. А девку проводи пока к Ефросинье в комнату. Всё уйди.

Как-то, наверное, всё же не так бы себя граф Витгенштейн настоящий вёл, потому как Тихон открыл рот и молча пошёл к дормезу. Так с открытым ртом и пошёл.

В сенях было холодно. Веник из прутьев берёзовых стоял, обувь от снега обметать, тулупы в углу навалены. И тут даже внутри уже хоромины ни штукатурки, ни покраски на стенах. Ну, самый настоящий графский замок. Левой теперь уже рукой, всё ещё баюкая зашибленную правую, Брехт открыл дверь оббитую овчиной и вошёл, запустив с собой морозный воздух в большую довольно комнату. Прихожую. Плакали дети. Прямо надрывались. Двое сразу. И один с писклявым голоском был явно грудничком. Нечеловеческие ещё звуки издавал.

Нда, в той жизни кроме двух своих детей было целая толпа приёмных и вот опять уже двое. Два мальчика. Свои или чужие?

Из открытой двери, пересиливая крики, послышалось родное такое для Витгенштейна: «Петер».

– Петер, иди же скорее сюда! – на французском. За прошедшие почти две недели Брехт уже привык почти к этому языку. Но это же по необходимости было. Что и с женой на гальском наречии общаться. Ну, уж нафиг. Хозяин он или не хозяин.

– Je viens à toi, ma joie! (Иду, радость моя). – Не, не. Само вырвалось.

Антуанетта в пелеринах каких-то мокрых купала в деревянной бочке … Корыте? Ванной? Лохане? Купели? Это было похоже всё же на бочку, но низкую. Антуанетта купала в бочке наследника, полуторогодовалого Льва. Тот ревел в голос и дрыгал розовенькими ножками истошно при этом … плача. Все вокруг от этого дрыгания были мокрыми. Второго наследника, безымянного пока перепелёнывала тут же кормилица. Авдотья, кажется. Упитанная такая девка лет двадцати с хвостиком. Перепелёнывала после подмывания, при этом тряпицу в ту же бочку с наследником окуная. Это так себе санитария получалась. Не мудрено, что тут больше половина детей помирает.

Пётр Христианович чмокнул жену в ухо и вышел из этого маленького филиала ада. В каком кругу Фауста детскими криками пытали? Дом барский в памяти тоже слабо отражался. Граф Витгенштейн почти в нём и не бывал, все со своими полками время проводил, да в войнах участвовал. Помнил, что комнаты, как и у всех приличных графьёв, были анфиладами нанизаны вдоль дома. И дверей между ними не было. Сейчас прошёлся по ним. Все восемь штук прошёл. Что можно сказать? Можно сказать, что дом больше, чем был у Брехта в Спасске-Дальнем. Больше ничего хорошего сказать о нём было нельзя. Доски на полу, а не паркет, как у Зубовых. Стены тоже из досок, некоторые покрашены мелом. И лишь одна комната с большим столом – зала, должно быть, с паркетом, пусть и без узора, обычная ёлочка, и стены задрапированы вылянившими гобеленами и парчами. Убогость. Граф, мать его. Жили, можно сказать, на зарплату полковничью, а потом генеральскую, а теперь чего. Теперь на что жить жить-выживать?

Когда Пётр Христианович был ещё полковником, то поучал в месяц триста пятьдесят рублей, а став генерал-майором и шефом полка стал получать из казны четыреста семьдесят рублей.

Нет. Ничего это нам не говорит. Брехт уже, расспрашивая и Зубовых и Прохора с Шахерезадой, примерно такую математику развёл. Нужно пересчитать попробовать все исходя из цены грамма серебра. Драгметаллы же универсальная валюта.