Царская невеста

Иоанн, криво ухмыльнувшись, ничего не ответил – оперевшись на посох, он стоял в раздумье, явно не собираясь вызывать Осьмушку и подвешивать на дыбу. Странно. Коль выяснять истину, так до конца – чего останавливаться на полпути. Тем более вот же он – беглый тать. Рядом совсем, в темнице награды дожидается, своих тридцати сребреников.

И только потом до меня дошло. Да не нужна царю истина! Совсем не нужна. Ему чужие лавры спасителя Руси покоя не давали, а тут как раз подходящий случай. И сколько бы я ни распинался, убеждая его в невиновности князя, – бесполезно.

Нет, в душе-то он со мной, может, и согласится, что корешки с травками подброшены, а может, уже согласился, но все равно сделает вид, что не верит. Не простит он князю эдакой славы, а потому на Воротынском можно смело ставить крест. Могильный. Был князь, и нет князя. Все. Хана. Амба. Крышка. Кирдык. Ничего хорошего Михайле Ивановичу впереди не светит. Только плаха, а то и что-нибудь похлеще – фантазии у венценосца в этих вопросах на трех Толкиенов хватит. Сам Мордор обзавидовался бы.

Ох как жалко! Многому я от Воротынского научился. Той же сабелькой и бердышом орудовать, к примеру. Если б не его школа – давно бы в земле сырой лежал. Но надо быть реалистом – спасти князя уже не выйдет. Никак. Хоть разорвись. Волк свою добычу по доброй воле не выпустит. Однако быть реалистом мне почему-то не хотелось, и я заставил себя думать, что выход все равно есть и только по причине тупости у меня не получается его найти.

«А ведь он к тому же еще и дед Маши, – припомнилось мне. – Пускай двоюродный, но все равно. А расписаться в бессилии легче легкого. Для этого ума не надо. На такое каждый способен. А ты ныне не просто этот самый, как его, липовый фряжский князь, – ты еще и думный дворянин, причем всамделишный. Одно звание ко многому обязывает. Вот и думай! Найди зацепку, по которой Иоанну самому будет выгодно если и не снять с него обвинение, то хотя бы сделать вид, что прощает».

И забрезжило что-то. Неясно так. Свет в конце длиннющего черного тоннеля. Маленькое пятнышко. Крошечное совсем, но ведь есть. Так-так…

– Тайное хочу тебе поведать, государь, – решился я попытать удачи. – Только для твоих ушей оно, и ни для кого больше. – И многозначительно уставился на царя.

– О нем? – равнодушно спросил тот.

– О тебе, – отрезал я.

Ага, проняло. Бровки снова домиком встали, глазки навыкате еще больше из орбит вылезли. Правда, он и тут старался не подать виду, как сильно я его заинтересовал, – распоряжался нехотя, с ленцой. Ну и ладно. Главное, что свидетели удалены. Последним ушел кат, легко, без натуги несущий Воротынского, бессильно свесившегося через плечо палача.

– Сказывай, фрязин, – буркнул Иоанн. – Токмо ежели ты сызнова за князя просить учнешь…

– Не начну, – заверил я его. – Мне тут об ином подумалось. Когда митрополита Филиппа злые языки оклеветали, в народе стали сказания о нем слагать да песни петь. Доводилось мне слыхать кой-какие. Ты, государь, в тех песнях… – Я сокрушенно вздохнул.

– Покарал я уже злоязыких – нешто забыл? – напомнил мне Иоанн.

– А песни все равно остались, – возразил я. – Ныне, ты уж мне поверь, государь, с князем Воротынским точно так же приключится. В народе мучеников ох как любят. Непременно начнут сказывать о спасителе Руси да о том, что ты, Иоанн Васильевич, славе его позавидовал, потому и послал его на плаху. И тем, что ты потом покараешь беглого холопа и татя Осьмушку, уже все равно ничего не изменишь – останутся сказания, а в них князя сделают страдальцем, а тебя… Потому и говорю, что ныне не о нем речь – о тебе. Да ты и сам ведаешь, что не ладили мы с ним в последнее время. В обиде он на меня был, напраслину возводил, так что мне на него – тьфу и растереть, хотя, признаюсь как на духу, плахи ему все равно не желаю. Но главное – о тебе душа болит да об имени твоем честном.

– Мудро сказал, фрязин, – согласился Иоанн, но не успел я порадоваться, как он тут же спустил меня с небес на землю: – Одно жаль – поздновато ты мудрость оную выказал. Ежели я его неповинным объявлю, тогда еще хуже песню сложат. Посему…

– Погоди, государь, – заторопился я. – Почему неповинным? Пусть так и останется виноватым.

«История сама разберется, кто страдалец, а кто козел и… Мучитель», – припомнилось мне прозвище царя, которым наградили Иоанна «благодарные» современники и очевидцы его «славных» дел, а вслух продолжил:

– Но ты же милосерден, яко и подобает христианнейшему изо всех владык. Да, он умышлял, и тому есть видок, но доброта души твоей преград не ведает, и ты всегда можешь его простить, как сам Христос заповедал.