Царская невеста

Ох и хитер парень. По сравнению с ним жуликоватый хитрован Дубак — дите дитем. Да что Дубак, тут и Ицхак отдыхает. Ну какой же русский человек матюкается вполголоса? Для этого и впрямь надо не просто числиться в иностранцах, но быть им на самом деле, то есть соответствовать по духу. Не зря я вчера хотел подключить Бориса к своей затее с побегом. Уж он-то точно что-нибудь придумал бы. Только это было вечером, а теперь даже не утро — день на дворе. Поздно, милый. Или?..

Время-то до свадебного пира еще имеется, пускай и осталось с гулькин нос, но если его использовать с умом, то…

Вот только с чего начать? На сентиментальность надавить? Ладно, попробуем разжалобить…

— А что, Борис Федорович, — заметил я со вздохом, — не погулял ты на моей свадебке. Выходит, обманул я тебя, когда приглашал той зимой.

— Может, и погуляю еще, — обнадеживающе заметил он. — Нешто на ней свет клином сошелся?

— Сошелся, — твердо ответил я.

— Ну енто ты ныне так-то печалуешься. А ты погодь малость, авось со временем и уляжется в душе-то. У меня к своей Марии Григорьевне, может, тоже не больно сердце лежало, а теперь вроде и ничего. — И тут же, без перехода, посоветовал: — Я так мыслю, что тебе и пир ни к чему. А что, ежели я к тебе прямо сейчас Бомелия пришлю — дескать, захворал ты с дороги, застудился, в жару лежишь и никого не узнаешь. А он тебе какое-нибудь питье даст, чтоб тебя и впрямь в жар кинуло.

— Боишься, что я там чего-нибудь сотворю? — усмехнулся я и посоветовал: — Ты бы и впрямь сегодня подальше от меня держался. Не ровен час, и тебя зацепит.

— Да я бы держался! — отчаянно воскликнул Годунов. — Но ныне меня сам государь к тебе прислал.

— Во как! — удивился я и поинтересовался, хотя и без того все сразу стало ясно и понятно — пропал потенциальный сообщник. — Так это он меня видеть на пиру не желает? А чего ж тогда уговариваешь? Передал бы его повеление, да и дело с концом.

— Он как раз, напротив, шибко жаждет тебя узреть, — хмуро возразил Борис. — Потому и послал, что озаботился. Дескать, отчего я на венчании фрязина не углядел? Можа, захворал? Сходи-ка к нему да разузнай все как есть, а то, мол, самому недосуг. А я-то как раз иного хочу. Люб ты мне, — откровенно выпалил он и покраснел от смущения. — Ежели что с тобой приключись, один я останусь. Вокруг же не люди — волки. Кто кого сможет, тот того и гложет, да не сколь надобно, а сколь сможет. Тут либо сам таким становись, либо глотку подставляй. Попал в стаю — лай не лай, а хвостом виляй.

— А я что же, иной? Эвон как жизнь сгибает. И ведь гнусь. Не промахнулся ты? — Усмешка получилась у меня какая-то кривобокая — сам почувствовал.

— Иной, — убежденно подтвердил Годунов, — Совсем иной. А что до сгибания спины, так тут ничего не попишешь. Съешь и морковку, коли яблочка нет. Но ты яко лось. И силен, и могутен, но за сырым мяском не гонишься, человечинки отведать не алчешь, и кровь у тебя со рта не сочится. Потому и люб. Думаешь, не ведаю я, отчего наш государь прошлой зимой ни одного человечка казнить не повелел? И лютовал, и бранился, и посохом грозился — ан от казней себя удержал. То твоя заслуга. Вот потому-то ты мне и люб.

— А дьяки с подьячими не в счет? — осведомился я, вспомнив, что этим летом, как мне довелось мельком услышать в разговорах москвичей, на плаху после изрядных пыток отволокли за посулы и прочее не меньше десятка из числа «крапивного семени».

— С ими по правде обошлись, яко и надлежит, — небрежно отмахнулся Годунов. — Потому им во пса место.

— Ну с ними ладно, — согласился я, тем более что в какой-то мере был причастен к этим карам — не зря намекал царю зимой, что вместо усердных поисков изменников лучше было бы обратить внимание на расплодившихся чиновников и их непомерное взяточничество, в борьбе с которым и впрямь допустима плаха для острастки остальным.

И впрямь, чего жалеть взяточников? Такие меры против любителей посулов заслуживают только поощрения, причем в любом веке.

Но был еще один. Если брать во внимание Одоевского и Морозова, то даже трое, но меня интересовал сейчас только один из них.

— А… Воротынский? — вздохнул я, и недавние воспоминания вновь ожили, рисуя картину застенков и распростертое в дальнем углу пыточной полуголое тело. Тело, источающее нестерпимо-приторный аромат свежеподжаренной человеческой плоти.

Ту троицу и я из памяти не выпускаю, — глухо откликнулся Годунов. — Но и тут помысли — хошь и грешно так говорить, но за цельный год, ежели с прошлой осени считать, егда он тебя к себе приблизил, токмо трое всего богу душу отдали, а ведь нонче даже не осень опять на дворе — почитай зима. Когда такое случалось? Да в иные месяца десятки на плаху головы клали. Про казни московские да погром новгородский и вовсе молчу — там душ загубленных тысячами считать надобно. Опять же и опричнины клятой нету. Отказался государь от своей вдовьей доли[83], и, бог даст, не возвернется к ней вовсе. Али воротится? — испуганно вздрогнул он и вопросительно посмотрел на меня. — Ты там в горних высях зрел ли?