Царская невеста

Пришлось его успокаивать. Кое-как управился. Думаю, что вот эта общая вина и сблизила нас, сломала какие-то барьеры, которыми мы поначалу отгородились друг от друга, и дальнейший разговор пошел гораздо задушевнее. Мировую братину мы с ним раздавили на двоих довольно-таки быстро. Здоровая, не меньше полутора литров посудина опустела прямо на глазах.

Князя до сих пор потрясывало, хотя тут основная причина, как я думаю, не холодная погода, а нервное напряжение, смешанное с горечью унижения и болью от тяжкой раны родича, который, как выяснилось, пребывает ныне между небом и землей. Это поначалу он не хотел, чтоб я злорадно торжествовал, услышав о его смерти, вот и заверил, что он должен оклематься. На самом-то деле ныне мой противник по судному полю то ли сумеет выкарабкаться, то ли… Но если он винит погоду — пускай. Заодно и я согреюсь — мне после вчерашнего тоже кстати. А когда притащили вторую братину, я задрал на себе рубаху. А чего — коли искренность, так уж во всем.

— Гляди, князь. Не солгала ведьма. И впрямь меня пометила. Только, прежде чем осуждать, выслушай, как оно было.

И рассказал. Разумеется, без подробностей, но и себя не щадил. Да, соблазнила, но и я хорош, поддался. А потом, спустя время, когда я практически порвал с ней, опять напоила какой-то дрянью, да еще надела на себя серьги, которые подарил твоей дочери князь Воротынский. До сих пор не пойму, как я ее за княжну принял. Видать, на хороших травках она свой медок настояла.

Давил в основном на понимание. В конце концов, старый князь — не красная девка. Сам небось гулеванил по юности, да и в зрелые лета, поди, нет-нет да задирал сарафан на смазливой холопке. Потому моя вина смотрится виной лишь перед его дочкой, а не перед ним. Для Андрея Тимофеевича мой блуд — тьфу, да и только. Он лишь удобный повод для отказа, не больше. Об этом я тоже упомянул.

Словом, рубил правду-матку. В глаза. Не как князь князю — как мужик мужику, пытаясь растолковать, что холопка Светозара, невзирая на выгоды и всевозможные посулы с ее стороны, не что иное, как гадюка за пазухой. Когда она ужалит, кого и как — неизвестно, но в любом случае мало не покажется. Ничего не забыл — ни про заговор услышанный, ни про упертость ее, ни про угрозы. И ни с какими просьбами я к нему не обращался — излагал факты. Хитер Андрей Тимофеевич, а потому сам должен понять, что Светозара может пойти на все.

Долгорукий поначалу заикнулся, что, мол, все, мною сказанное, ни к чему, потому как этой девки-зловреды он и в глаза не видал. Наверное, решил, что я не мытьем, так катаньем к ней подбираюсь. Я и тут спорить не стал — пусть говорит. Напомнил об одном — опасна она. Очень опасна. Если ей покажется, что княжна все равно стоит поперек ее дороги — не остановится ни перед чем. Он дочери лишится, а я — невесты.

— Я ведь тебе там во дворе правду про монастырь сказывал, — заикнулся он. — И за язык Марью никто не тянул. Уж больно она за это «пятно» осерчала.

— Верю, — отозвался я. — Но ты и другое в разум возьми. Обида девичья, как вешняя вода. Погодим немного, а там я сам к тебе приеду, в ноги к ней упаду, вымолю прощение. И поверь, никто ее так, как я, на всем белом свете любить никогда не будет. Богом она мне суждена, не иначе. К тому ж чем я тебе плох? Обидел? Но и ты, князь, меня пойми — когда тебя в глаза татем называют, кому оно приятно?! А потом и ты не сдержался, вот и получилось — коса на камень. Ты лучше другое возьми. Князь Воротынский ныне даже не боярин — слуга государев. Куда уж выше[11]. Я у него в чести. Да и государь, сам же ты видел, тоже ко мне с лаской.

Изрядно размякший от моего неподдельного радушия Долгорукий не преминул остеречь, что ласка государя, как лапа у кота — ныне бархатные подушечки, а завтра вострые коготки, но меня было уже не остановить.

— Деньга? — вещал я. — Есть она у меня, и немалая. Чины? Тут да. Их я пока не имею. Но с другой стороны взять — какие мои годы. Будет, все будет.

— Как бы царь к тебе не мирволил, ни боярской шапки, ни даже окольничего тебе не видать, — резко перебил меня Долгорукий.

— Может, и так, — не стал спорить я. — Но ты вдумайся: неужто в этом счастье? Бог есть любовь, а ты хочешь…

Долго я говорил. Но и про Светозару проклятую не забывал. Говорят, кто-то из древних римлян каждую свою речь в сенате заканчивал словами «Карфаген должен быть разрушен»[12]. Пунктик такой у мужика был. Идефикс. Ну а учитывая, что я тоже вроде как фрязин, то бишь итальянец, да еще из Рима, мне сам бог велел пунктиком обзавестись. Словом, после второй братины я, о чем бы ни говорил, заканчивал одинаково: «А девку ты эту гони».

К тому времени когда Долгорукий уже засобирался уходить — темнело на улицах, того и гляди начнут ставить рогатки, — мы уже накачались с ним настолько, что сидели в обнимку, а я спел пару романсов на стихи Есенина.

— Это что же такое? — умиленно спросил Долгорукий, часто-часто моргая, чтобы согнать непрошенную слезу.

— Это Сергей… — туманно ответил я.