Царские врата

Алена почувствовала – он гладит ее по голове. От счастья закрыла глаза.

–Когда птица падает, она еще живет! Живет!

Иван тряс Алену за плечи. Она уже засыпала. Летела куда-то, как та птица. Летела… без возврата.

–Или уже не живет?! Мама! Мама!

Далеко, как на другой планете, в комнате, медленно, мерно, медно пробили часы: древний, огромный, страшный час.

ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫ

Вот идет Новый год,
Он Звезду с собой несет!
Я Звезде ничего не скажу,
На кончик елки ее посажу!
А под елку посажу нашу кошку,
И дам ей в честь праздника рыбки немножко!

ФРЕСКА ВОСЬМАЯ. ЖЕМЧУЖИНА (изображение светящейся на ладони жемчужины на Вратах)

ИСКУССТВО ФОТОГРАФИИ

Внутри меня начал работать странный, невидимый фотоаппарат.

Вот иду по улице – вижу: пацаны повалили на землю и ногами бьют старика. Дед седой, горбоносый. Руками лицо защищает, и живот тоже. Бесполезно. Пацаны бьют ловко, зло, беспощадно, умело.

Раз! – срабатывает внутри затвор. Щелкает. Затвор фотоаппарата. Или затвор автомата?

К пацанам бегут люди. Мальчишек и след простыл. Убежали. Старик остался лежать у скамейки. Живой? Мертвый?

Щелк – срабатывает затвор. Аппарат снимает милиционеров, беспомощно оглядывающихся по сторонам. Щелк – снимает людей, наклонившихся над избитым дедом.

Вижу – две девчонки, им десять, от силы двенадцать лет, худышки, глупышки, – на каблучках, размалеванные клоунши, вертятся на остановке трамвая. В трамвай не садятся. Ищут глазами, ловят. Смотрят через плечико, сосут похабно палец. Вертятся перед мужиками. И мужчины – да, смотрят на них. Посмеиваются. Пожимают плечами. Отходят. Щелк! Подле девчонок останавливается машина. Гладкий лак, летящий борт. Я никогда не могла угадать марку. «Мерседес», «Бьюик», «Лексус» или что там еще… Дверца распахивается. Щелк! – девчонки, щеголяя голыми худыми коленками, улыбаясь во все зубы, садятся. Щелк! – в глубине машины – сытые, откормленные, свинячьи лица. Рожи. Они будут развлекаться сейчас с этими детьми. И мамка их не напорет от души, за волосы не натаскает. А может, будет таскать, и бить будет, и вопить от отчаянья – поздно.

Щелк – уезжает заморская, гладкая, как дельфин, машина.

Уезжает навек.

Каждый кадр я запоминала, проявляла, потом рассматривала.

Так я снимала и запоминала жизнь, зачем-то оставляла ее на негативе памяти своей.

Я запоминала лица людей и их руки; запоминала, как жадно пьет мальчик, наклонившись к водокачке, и как старуха-нищенка, светло, беззубыми розовыми деснами улыбаясь, кормит голубей у церкви, вынимая из ободранной торбы собранные в соседнем кафе куски хлеба, объедки. Как несет с рынка в прозрачном пакете горстку творога пожилая баба с лицом коричневым, круглым и плоским, как походная миска, несет, тепло и горько прижимая к груди, будто мертвую птичку. Как бегут врассыпную от горящего автобуса дети и взрослые, с перекошенными от ужаса лицами, и кричат: «Взорвали! Взорвали!» Как купается в фонтане, в жару, смуглая маленькая девочка, совсем голенькая, в чем мама родила, а пьяный ее отец еле сидит на краю фонтана, тянет к дочке пьяные руки, бормочет ласковые слова. Бац! – в фонтан свалился. Ноги торчат. Брызги летят. «Папа, у тебя голова под водой!» – весело кричит девочка. А пьяный дурачок уже захлебнулся. Не дышит.

Я запоминала, как стоит в небе белое солнце, вбитый в синь белый раскаленный гвоздь, над серой, полноводной, холодной рекой, освещая весь неистовый простор реки и дальних тоскливых полей – и освещая всю мою жизнь, весь ее простор, до дальней дали, до речного песчаного дна.

И я стою у воды, а река течет, и я наклоняюсь и подбираю с грязного, серо-стекольного песка ракушку, перловицу; и разламываю ее; и – щелк! – а в ней, в грязной, заросшей вонючими водорослями, бултыхавшейся на самом дне, в тине и иле, – жемчужина.

Розово-желтая, сине-золотая, снежная, чистая жемчужина.

Вот так и мы: живем, неприметные, – а разломи любого – и там, в плотно закрытых створках, там, в жалко бьющейся слизи, в слезах и муках плоти, – роскошная драгоценность, великая жемчужина поздней любви, вечного света.

ВИНТОВКА С. И. МОСИНА КАЛИБРА 7,62

Она тратила годы на то, чтобы выйти вон из войны – в мир, и он был для нее порой хуже войны и горше смерти. Цены взлетали. Власти врали народу про счастливую жизнь. Она подолгу стояла в магазинах, таращилась на ценники, мучительно подсчитывая, вычисляя. Не получалось; не сходилось. Приходила устраиваться на работу – ее осматривали с ног до головы, щурились, цедили: «Вы-ы-ы… э-э-э-э… по возрасту не подходите. Нам молодые нужны». Приходя домой, она нелепо, долго пялилась на себя в зеркало. Зеркало отражало Алену, кого же еще, – и это все равно была не она: другая.