Царские забавы

В этот день Данила Гаврилович старался особенно. Всей Москве окольничий решил доказать пылкость своего чувства, а потому вместо обычной охапки прутьев приволок из леса вязанку крепких, толщиной в палец розг. И хозяюшка так изрядно вопила, что уже более ни у кого не оставалось сомнений, что настоящая любовь обитает в доме Колтовских.

К поучению своей супруги Данила Гаврилович приступал дважды. И оба раза он обессиленный опускался на гору сломанных веток и степенно, как требовало его мужнино положение, отдыхал, а когда безмолвие затягивалось, Колтовский неторопливо пускался в рассуждения:

— Секу я тебя, Маруся, не зла ради, а по большой любви. Никто теперь меня не посмеет упрекнуть, что жену свою не учу, что на разум ее не наставляю. Пойми меня, суженая, иначе нельзя! Знаешь, как в народе молвят? Если муж бьет, значит, любит. И батькой мне моим завещано было, чтобы поучал жену как мог и был для нее господином и защитником.

Жена все никак не могла отереть ладонью высеченный зад и осторожно, с пониманием, просила:

— Ты бы уж, Данила Гаврилович, не так шибко поучал, а то у меня весь зад разъело.

— Разъело потому, что розги я долго в рассоле отмачивал. Я на тебя, душенька моя, соли не жалею, полпуда в корыто бухнул.

— Припекает, родимый.

— Это только к лучшему. Еще дедуня мой советовал угощать суженую розгами. А знаешь для чего? Для того, чтобы черти в нее не проникли, чтобы тело ее в чистоте держалось. Вот я, кажись, и отдохнул, Маруся. А ну задирай платье, далее я тебя наставлять стану.

Анна заявилась к батюшке в то самое время, когда он уже закончил увещевать жену и усталый, словно хлебороб после жатвы, набирался сил, лежа на постели. Данила Гаврилович стал замечать, что понемногу начал стареть. Раньше, бывало, мог поучать жену по нескольку часов кряду, а сейчас едва помахал розгами — и спину так стало ломать, будто его самого крепко отхлестали.

В это время никто из челяди его не беспокоил. Этот отдых он считал таким же праведным, как сон после утренней молитвы. Но половицы протяжно заскрипели под чьим-то робким шагом.

— Кого там черти принесли?!

— Я это, батюшка, — услышал Данила голос дочери.

Появления Анны Данила Гаврилович никак не ожидал. Не в ее характере было являться в комнату родителей, а с некоторых пор она стала избегать отца. Бывало, не докличешься дочь: все с рукоделием да со скотом занята, повитухой готова быть у каждой клушки, а последняя гусыня для нее куда ближе, чем родной батенька.

— Какая надобность во мне? — приподнялся с постели Колтовский. И, увидев зареванное лицо дочери, перепугался: — Неужно кто из отроков чести лишил? Говорил я тебе, не шастай по лугам, так она все за подружками! А управу на молодца я искать не стану, сама виновата!

— Не о том ты, батенька, говоришь, — перебила отца Анна. — Скуратов-Бельский Андрея в темницу запер!

— Да ну! — поднялся с постели Колтовский.

Не мог он предположить о том, что, пока поучал жену, дочь успела остаться без жениха. Жаль детину, видный был отрок.

— Вот все как вышло, батюшка, — растирала кулаками девица слезы, — видать, в перестарках мне пропадать.

— Не хнычь, — опоясал кафтан окольничий, — до старых дев тебе еще далековато. Отыщется для тебя женишок. А государь понапрасну наказывать не станет. Выбрось молодца из головы… представь, что не было его.

— Как же такое представить можно, батюшка, когда всякий вечер мы с ним у плетня миловались.

— Миловаться у плетня — это не самый большой грех. Ладно худшего не случилось. А то могла бы порченой быть! Эх, доченька, доченька, — нешуточно горевал Колтовский. — Что же я могу сделать? Иван Васильевич для всех нас господин, вот и примем его волю как должное. А ты не горюй, Аннушка, — прижимал к себе престарелый отец юную дочь, — может, и наладится все. Авось смилостивится государь, отпустит Андрея.

Скоро с Лобного места был зачитан указ о том, что Андрей Воротынский по приговору бояр и государеву велению сослан в Соловецкий монастырь.

А неделей позже в дом окольничего Данилы Колтовского заявился невысокого роста детина в серых портах и синей сорочке. В палаты отрок проходить не захотел, потоптался неловко у порога, сбивая с сапог налипшую грязь, а потом отважился:

— Мне бы до дочери твоей надо, Данила Гаврилович.

— А в чем нужда? — подозрительно глядел на гостя окольничий.

— От князя Андрея Воротынского весточку я ей вез, — протянул незнакомец грамоту, — обещал передать. Да теперь она ни к чему. Сгинул князь в дороге.

— Как так?!

— Караульничие за непослушание до смерти его забили. — И, наклонясь к самому уху Данилы Гавриловича, добавил: — Десятник мне поведал о том, что будто бы не должны были Андрея Михайловича да монастыря довезти. Малюта Скуратов его дюже не любил, вот и наказал страже его прибить. Так-то!

— Господи! — в страхе перекрестился Колтовский, ненароком прикоснувшись к государевой тайне. — А сам ты кто таков будешь?

— Я-то? А я и есть та самая стража, — просто отвечал незнакомец. — Хотел не отдавать посланьице, да уж больно душа моя тяготится. Не сумел воспротивиться, — отвечал отрок уже с лестницы.