Царский изгнанник

   — Ни за что не напишу, — повторил Миша. — И зачем мне оправдывать её перед дедушкой, о котором она... Знаете ли, доктор, я вас очень люблю, я вас так люблю, как нельзя лучше любить, и я вам так благодарен и за Анисью, и за Анюту, и за себя... в Роршахе... помните? Но намедни, когда вы при госпоже Расин уговаривали меня съездить к госпоже Квашниной, если б не было тут её, я сказал бы вам наотрез, что к госпоже Квашниной не поеду ни за что и никогда.

   — Я не думал, чтобы вы были такой злопамятный, Миша. Не думал, что даже мой совет, даже моя просьба... Легко говорить: «Я вас люблю; я вас очень люблю», а делаю всё-таки по-своему.

   — Извольте, я напишу ей сейчас же. Только не то, что вы продиктовали мне. Хорошо?

   — Напишите хоть что-нибудь. Что-нибудь такое, что бы она могла показать вашим родителям: вы же были поручены ей... Я согласен, что она не оправдала доверия...

   — Хорошо! Я дам ей доверие... ф-ф! Я напишу ей письмо, напишу ей такое письмо, что она и не подумает показать его отцу или дедушке.

Он пошёл вместе с Чальдини в классную, сел за свой письменный стол и, покусав минуты три перо, начал писать следующее:

«Мой друг доктор, которого всей душой моей люблю я, с настоянием желает, чтобы я с тобой, госпожа Серафима Ивановна, прощания ради, испросил у почтенного аббата Ренодо дозволение тебя, госпожа, навестить или же тебя к нам в училище допустить. Пишу сие на российском языке, дабы тайна великая наша промеж нас двоих, сиречь промеж меня и тебя, госпожа, тайной оставалася. И ни мадам Расин, и никто иной, кроме нас двоих или, может, троих с Анисьей, тайны сей не ведает и ведать не долженствует. А я не токмо к тебе, госпожа Серафима Ивановна, прощаться не приеду, но даже не признаю более тебя тёткой моей, понеже осмелилася еси облыжно обозвати каторжниками моего вселюбезнейшего родителя и приснодрагоценнейшего моего дедушку, коего я о сём даже уведомити буду стыдитися».

   — Ну, переведите мне теперь, что вы написали, — сказал Чальдини.

   — Как можно! Я нарочно пишу по-русски, чтоб вы даже и подозревать не могли...

   — Неужели вы имеете от меня секреты, Миша?

   — Только один этот секрет... Уверяю вас, доктор. Кроме госпожи Квашниной, никто не знает его; даже Анисья, может быть, не слыхала...

   — Как, даже Анисья?! Неужели даже Анисья может знать вашу тайну, а я нет? Вы ли это говорите? Неужели вы думаете, что я скорее, чем она, проболтаюсь?

   — Нет, доктор, совсем не то. Я знаю, что вы не проболтаетесь, но сказать такой секрет... я даже это слово по-итальянски перевести не сумею. Погодите, я спрошу у аббата.

Миша побежал к Ренодо.

   — Как сказать по-латыни? — спросил он.

   — Зачем вам это? — спросил удивлённый аббат.

   — У нас с доктором разговор зашёл о галерьянцах, а я этого слова по-итальянски не знаю.

   — У римлян на триремах, собственно, гребли матросы и солдаты, а не преступники; иногда, впрочем, мы встречаем у латинских писателей выражение: «галера, осуждённый», а из слова «осуждённый» можно заключить, что древние римляне грести на галерах считали наказанием.

   — Как же мне перевести по-латыни слово «галера».

   — Так и переведите. Доктор поймёт, он хорошо знает язык, только выговор не хорош у него.

   — Ну извольте, доктор. Я вам переведу мою записку, только прошу вас не говорить госпоже Квашниной, что вы знаете, о чём я пишу ей; и в записке моей сказано, что вы о ней ничего не знаете.

Узнав содержание записки, Чальдини нежно поцеловал Мишу и сказал ему, что если б он прежде открыл ему свою тайну, то он и не подумал бы уговаривать его помириться с госпожой Квашниной...

   — Прощайте, — сказал он, — вам пора спать ложиться; на днях увидимся и наговоримся. А тётке... то есть извините... бывшей тётке вашей я, разумеется, не скажу, что знаю, о чём вы ей пишете.

На другой день утром Чальдини доставил записку по адресу. Рауль Моро для обновления своей курьерской должности очень проворно успел сбегать в пансион Арно и возвратиться с другой запиской от Миши, который лаконически уведомлял бывшую тётку, что он уже написал ей накануне.

Прочитав доставленную доктором записку, Серафима Ивановна обратилась к своему курьеру:

   — Спросите у доктора, знает ли он, что здесь написано.

   — Я ведь не умею читать по-русски, — уклончиво отвечал Чальдини, — но, если можно, я с удовольствием послушаю, что пишет Миша. Секретов, я думаю, нет...

   — Секретов нет никаких, но ничего нет и особенно интересного. Миша пишет, что желал бы проститься со мной и лично попросить у меня прощения, но что иезуиты не отпускают его и что он часто вздыхает о том времени, когда жил у меня...

Чальдини стало досадно слушать такую наглую ложь.

   — Как это в один день они успели так притеснить его? — спросил он.

   — То-то эти иезуиты! Вы их ещё не знаете, доктор. А сами можете судить. Если они в один день так притеснили мальчика, то что же будет после!..

В тот же вечер, несмотря на Сочельник, квашнинская помещица выехала из Парижа.

ГЛАВА VII ДРУЗЬЯ И ТОВАРИЩИ