Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

Берега были прекрасны, на террасе множество веселящихся людей, довольные лица, за каждым столом — веселая семья. И он вдруг почувствовал грусть одиночества. Природа не радовала, ибо главное в ней то чувство, которое в нее привносит наша душа, а на душе было тоскливо:

«Настоящее казалось бедным, а будущее ничего не обещало в жизни. Все главное известно; ничего таинственного, неизвестного не могло соединиться с тем, что видели глаза».

Спасенье пришло из прошлого, душу посетил «добрый гений-воспоминанье». Знакомые призраки стали замещать дрезденский пейзаж или его дополнять: вид с пригорка близ белёвского дома, Ока вьется под горой, точно Эльба, — «и много милых теней встало». Привычная галлюцинация «сердечного воображения», им многократно описанная: о, родина святая…

Еще и в юношеском переводе из Энгеля немецкое Thal обращалось у него в родной пейзаж. Так и сейчас:

«Эльба, которая здесь немного шире нашей Оки, так же точно извивалась под горою; в правой стороне город; вдали, на горе Рекниц, похожий на Темрянь; за рекою обширный луг с дорогами. Одна из них, Пильницкая, по берегу Эльбы, как Московская по берегу реки, другая на Рекниц, как Тульская; даже влево под горою дом, точно напоминающий Дураковскую церковь; самое отдаление, несмотря на то что синелись на нем живописные горы Саксонской Швейцарии, имело что-то похожее на рощи, окружающие Жебынскую пустынь; одним словом, с помощью воображения можно было довольно живо видеть вместо Дрездена милую свою родину…»

Позднее Жуковский встретил в Дрездене приятеля, и они вместе отправились в горы Саксонской Швейцарии. Жуковский впервые увидел горы и, может, впервые так остро ощутил неспособность слова передать красоту Божьего мира:

«Как изобразить чувство нечаянности, великолепие, неизмеримость дали, множество гор, которые вдруг открылись глазам как голубые окаменевшие волны моря, свет солнца и небо с бесчисленными облаками, которые наводили огромные подвижные тени на горы, поля, воды, деревни и замки, пестревшие перед глазами с удивительной прелестью? Каждый из этих предметов можно назвать особенным словом; но то впечатление, которое они вместе в душе производят, — для него нет выражения; тут молчит язык человека, и ясно чувствуешь, что прелесть природы — в ее невыразимости».

Картины пейзажа поэт дополнял образами прошлого, всем читанным раньше, ожившим вдруг, когда он услышал в ущелье звук рога, а потом и звуки арфы — но непонятно было, кто играет и где. Ему нравились здесь причудливых форм камни. Великий скульптор природа придала им смутно знакомые очертания, а народная фантазия дополнила их и дала им всем имена — Монах, Дева, Обезьяна, Голова… Природа являлась видимым проявлением духа невидимого, являла его в таинственных письменах и символах…

В иерархии ценностей для Жуковского с природой соседствовало искусство. В прекрасном Дрездене (еще в ту пору не разбомбленном с воздуха) была знаменитая картинная галерея, а в ней — знаменитая «Сикстинская мадонна» Рафаэля. К ней и стремилась сейчас душа Жуковского.

Неоднократно ходил он в галерею, но мешали люди, откровение не приходило. И вот он остался как-то наедине с великим творением Рафаэля. Добрый час он впитывал то, что было главным для него во всяком творении искусства, — душу его:

«…такова сила той души, которая дышит и вечно будет дышать в этом божественном создании, что все окружающее пропадает, как только посмотришь на нее со вниманием».

На лице богоматери, которая недвижна, но при этом словно приближается к нему, словно идет по небесам, «находишь в каком-то таинственном соединении все: спокойствие, чистоту, величие…». В глазах ее нет блистания, «но в них есть какая-то глубокая, чудесная темнота; в них есть какой-то взор, никуда особенно не устремленный, но как будто видящий необъятное…».

Прекрасное, по Жуковскому, является нам только минутами, для того единственно, чтобы нам сказаться, оживить нас, возвысить нашу душу, оно посещает нас в лучшие минуты нашей жизни. В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется. Это стремление есть одно из доказательств бессмертия души, иначе отчего бы не иметь нам в эти минуты полноты наслаждения, отчего грусть?.. Эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимолетающий благовеститель, «оно действует на нашу душу не настоящим, а темным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем:

А когда нас покидает, —
В дар любви у нас в виду
В нашем небе зажигает
Нам прощальную звезду.

И эта прощальная звезда на нашем небе есть знак того, что прекрасное было в нашей жизни… что оно не к нашей жизни принадлежит. Звезда на темном небе — она не сойдет на землю, но утешительно сияет нам издали… Жизнь наша есть ночь под звездным небом…».

Вот какие мысли навеяло ученику Шеллинга и немецких романтиков созерцание бессмертного полотна Рафаэля.