Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

В юном этом возрасте (а Васеньке было десять) мало что не оказывает на чувствительную душу воздействия, которое сериозные биографы (у Жуковского их, на наше счастье, было много) называют «решающим». Тульский дом милой «тетеньки» (а на самом деле, как вы уже поняли, единокровной Васиной старшей сестры), молодой, доброй и красивой Варвары Юшковой, был дом незаурядный. Хозяйка увлекалась искусствами и литературой, занималась делами тульского театра, собирала у себя в доме весь цвет культурной Тулы и даже кой-кого из Москвы. Здесь музицировали, читали последние произведения прозы, боготворили Карамзина, обсуждали дела театральные и литературные, писали сами. Даром, что ли, две дочки Варвары Афанасьевны (из четырех) стали писательницами, а Авдотьюшка вдобавок и матерью двух писателей (Киреевских). Для воспитания молодежи Варвара Афанасьевна пригласила учителя и гувернантку, а молодежи (по большей части девочек и девушек) в доме жило множество. Кроме четырех ее дочерей — Анечки (что в Мишенском вместе с Васей выросла, а потом, в замужестве, стала писательницей, пересказавшей Священную историю, и звалась Анна Петровна Зонтаг), Маши, Авдотьюшки (в первом браке стала Киреевская и мать братьев Киреевских, позднее — Елагина, была «братика» своего несравненного любимица и звала его не иначе как «Юпитер моего сердца») и Екатерины, — жили там на равных правах воспитанниц еще три девочки, жили бедные родственницы и юные девицы — всего двенадцать молодых особ прекрасного (воистину прекрасного, скажу я вам) пола. И Васенька мужское свое достоинство уже тогда понимал как рыцарский долг защиты слабых. Рассказывают, как пришли к нему как раз об эту пору в гости два приятеля, два сорванца из дружеского семейства Игнатьевых, и как в самый разгар хвастливой мужеской беседы забрела в ту же комнату мишенского дома «сестрица»-племянница Аннушка. И сорванцы решили ее проучить, чтоб не совалась без спросу в мужское общество. Тогда чувствительный и бесстрашный Васенька посадил малышку на матрас, подоткнул под него со всех сторон надкроватный полог, схватил в руки школьную линейку и объявил, что берет сестренку и всю могучую крепость под свою личную защиту. «Ха, крепость! Ха, защита! — потешались сорванцы. — Да мы и крепость твою возьмем, и писклявую принцессу твою отколошматим». Грянул бой, и рыцарь, вооруженный школьной линейкою, полон был уже решимости пасть бездыханным у ног прекрасной дамы, но Провидение, которое берегло его для других мук и побед, послало ему на помощь привлеченную недостойным шумом маменьку-ключницу Елисавету Дементьевну. Она простым веником без труда разогнала все враждебное воинство и долго глядела молча на своего разгоряченного красавца Васеньку, у которого прядка волос прилипла ко лбу и глазки еще пылали возвышенным гневом. Что уж тогда проносилось у нее в мыслях, она об этом никому не сказала, вообще была неразговорчива — как нежные ее прародительницы на полузабытой родине, которым положено было молчать в мужском обществе (да и кого, кроме разве что никчемушного мужика Ивана Меньшова, могли занимать переживания и мысли хлопотливой ключницы). Может, встревожилась она, как проживет он свой век, ее Васенька, с рыцарским этим своим почтеньем к коварному женскому полу…

В юшковском же доме в Туле все благородные, рыцарские понятия были в ходу, а главное — на языке: и громкие фразы из трагедий, из бывших еще в моде од Державина и Хераскова, а главное — из сочинений новых кумиров, чувствительного Карамзина и Дмитриева, которым здесь доверчиво открыли сердца. Благородные фразы слышались не только в театре, с которым через хозяйку юшковского дома у всех его обитателей была тесная связь, но и в самом доме, где проводились музыкально-литературные вечера, к восприятию которых юные обитатели Дома подготовлены были и непрестанным чтеньем, и уроками пения (Васеньку тоже учили петь — и пел славно).

Удивительно ли, что двенадцати лет от роду к очередному торжеству в доме (на сей раз по поводу приезда в Тулу бабушки Марьи Григорьевны) девичий кумир Васенька дерзнул и сам написать трагедию — как положено, трагедию «из римской жизни»: «Камилл, или Освобожденный Рим». Пиеса эта была поставлена, и весь девичий мир романтического юшковского дома принял в спектакле участие — то-то была потеха.