Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

И дети остались еще. Лизхен не понимала больше, о чем они говорят. Она слышала только Его голос. И она знала, что все, что Он скажет, будет и умно и благородно. Там, в Петербурге, все это говорится высочайшему из учеников, она же скромная дочка однорукого художника. А может быть, она дочь рыбака… Утром она видела, как Он следит за работой рыболовов на озере: за их лодками тянулись, играя, серебристые струи следа. Может, Он мечтал о дочери рыбака, не зная, что это она, Лизхен, и есть простая рыбачка. Или Ему грезилась принцесса, и Он не догадывался, что она стоит сзади, спрятавшись в занавесках гостиной, и наблюдает за Ним, что она и есть принцесса, только никто не догадывается, — принцесса Елизавета фон… Фон что? Фон Виллинсгаузен…

— Поэзия — это откровение, которое пришло к человеку и облагородило здешний свет, прибавив к нему вечность, — сказал Жуковский. — Откровение поэзии происходит в самом человеке и облагораживает здешнюю жизнь. Вот этой поверки Байронова поэзия не выдерживает…

— Теперь все. Прощайтесь, — сказала фрау Рейтерн.

Жуковский видел страдание детей. День окончен, больше уже сегодня не будет ничего. В детстве каждый раз переживаешь это, как впоследствии старость, как предвестие конца.

— У меня есть для вас подарки, — сказал он детям, — каждый из вас получит вот такой красивый альбомчик… — Жуковский грузно возился, наклонясь к своей сумке.

Глаза Лизхен наполнились слезами.

— Вот, — сказал он, — и тебе, и тебе, Мия, и тебе, малыш…

Лизхен отерла слезу. Он даже не назвал ее по имени, все пропало, все кончено — Он не узнает никогда, и она умрет, ничего не сказав. Да, да, она умрет совсем молодой.

— Вы можете нарисовать там горы. А можете записать стишок.

Рисовать — это самое прекрасное занятие на свете. Может, Он знал, как любит она рисовать, и оттого сделал такой подарок — не дарил противных кукол с соломенными волосами. Может, Он все-таки знает…

— Теперь все, — сказала фрау Рейтерн. — Аллее!

И свет дня померк.

«Еще один день жизни, — подумал Жуковский, — и жизнь короткая, как день. Милые дети… Никогда у меня уже не будет своих детей. Старость как вечер. И скоро пора на покой… Дерпт. Петербургская дорога. Слева от дороги ограда. Там уготовленная мне постель и вечная наша квартира. Близ Маши».

* * *

Утром он в первый раз увидел в саду под деревьями снег, который растревожил ему сердце, напомнил Муратово, Белёв, Москву… К полудню снег растаял и солнышко припекало не хуже летнего, рдели цветы, но воздух был зимний, остуженный, стекавший с заснеженных гор. Он был густой, этот воздух, — глотай его маленькими глотками, как воду из ледяного родника в белёвском овраге, или пей взахлеб. Снег был несродствен кроткому здешнему климату, волшебному этому уголку старой Европы. Жуковский нежился в саду, в удобном кресле под яблоней, набрасывая в альбоме очертания Мельерских утесов, видимых из его уголка.

По Симплонской дороге прогрохотала повозка — в сторону Монтрё, а может, и дальше ушла — на перевал. Там, близ перевала, валяется брошенная за ненужностью большая мраморная колонна — везли во дни славы Наполеоновой в Милан, чтобы воздвигнуть триумфальную арку императору, но дни его славы безвременно минули, и валяется у дороги одинокий сей памятник тщете человеческой…

Медленно, как мед, сочилось сладостное время. Время утекало, и грусть заполняла сердце, и не было полноты счастья, безмятежного наслаждения ясностью прекрасного зимнего дня на берегу озера в жемчужном кольце гор. Прекрасно лишь то, чего нет, говорил Руссо, бродивший по этим тропам. Отчего же в минуту тревожно-живого чувства стремишься не к тому, что здесь, пред тобой, а к чему-то лучшему, тайному и далекому, что существует для одной лишь твоей души? Да, невольная эта грусть говорит нам о том, что прекрасное здесь не дома, что оно мимолетный гость, мимо пролетающий благовеститель лучшего. Эта грусть — темная память об утраченном рае. Она воздействует на душу твою в одно мгновение слиянным воспоминанием обо всем прекрасном, что было у тебя в прошедшем, тайным ожиданием лучшего в будущем…

Белая легкая тень промелькнула между кустами. Лизхен кралась осторожно, прижимая под мышкой дареный альбом. Она рисковала: если заметит мать, что она помешала отдыхать Жуковскому, ей достанется. И он понял ее опасения — трогательный долговязый подросток, совсем еще девочка, ребенок…

— Вы рисуете? — решилась она спросить шепотом, вытянув худенькую шейку, чтоб заглянуть в его рисунок.

— Рисую, — ответил он заговорщицки, тоже шепотом.

— Ой, красиво! — сказала она. — Почему же вы поэт, а не художник? Вы же так красиво…

— Поэт, как и художник, пересоздает прекрасный наш мир… — сказал Жуковский. — Только не кистью, а словом. Всякому свое…

Лизхен протянула раскрытый альбом и сказала шепотом:

— Вы можете тут мне нарисовать?

— Изволь… А ты почитай мне на память что-нибудь из немецких стихов. Что знаешь…

Она стала читать. Очень робко и тихо. Слегка запинаясь.

— Я больше люблю рисовать, — сказала она, закончив.