Царский наставник. Роман о Жуковском

Уже ясно, что он будет поэт: «петь — есть мой удел». Но удел это нелегкий, к нему еще надо приспособиться. Три дня в году пишется, триста шестьдесят два не пишется, и поэт изнывает от меланхолии. Самые темные воспоминанья и страхи (даром, что ли, оказались ему по сердцу модные страхи немецкого романтизма) приходят на память, на ум. Собственные несовершенства без конца тревожат, а мало раньше тревожившие неудобства, подлинные и мнимые, вырастают до размеров драмы. Недаром именно в эти годы так часто вспоминает он об «особом» своем положении в семье. И мучится чувством стыда и страха за себя, за бесправную маменьку (для которой, на деле-то, давно уже лучшим, неразлучным другом стала былая завистница и соперница «бабушка»). И в воспоминаньях безмятежного, счастливого Мишенского, оказывается (или просто кажется), и радостей-то было «так мало», и всем-то он «был чужой». Воспоминанья эти мало соответствуют счастливой тогдашней повседневности всеобщего любимца, однако извлекают со дна души какие-то вполне реальные былые сомненья и страхи. Горести эти затаенные, страхи — как бы давно ушедшие, но меланхолия отражает их, как отражает она в первую очередь мучительный рост души. Правда, все крепнет в нем уверенность в своем призвании, крепнет в уединенном жительстве вера в романтические идеалы, вынесенные из книг и московского воспитания (и те и другие, похоже, завещаны по большей части сентиментальными масонами старшего поколения).

Мне рок судил брести неведомой стезей,
Быть другом мирных сел, любить красы природы,
Дышать под сумраком дубравной тишиной
И, взор склонив на пенны воды,
Творца, друзей, любовь и счастье воспевать.

Наскучив Мишенским, Жуковский уезжал в Москву. Здесь он гостил у Карамзина на даче, в Кунцеве, или жил во флигеле у бывшего наставника Антонского. В молодые годы, в первом еще браке, довелось автору этих строк жить близ идиллического Кунцевского парка и былого имения Нарышкиных над берегом реки Москвы. По этим дорожкам, осененным широколиственными дубравами, бродят и ныне меланхолические тени Карамзина и Жуковского. На этих дорожим удавалось мне порой развеять грусть первых жизненных неудач или попросту примириться с меланхолией, вспоминая, что человек вовсе не обязан быть вечно веселым…

На самом-то деле все шло у юного Жуковского по программе, истоки которой без труда можно отыскать в известных всем исследователям его жизни книгах, в частности в книге Иоанна Масона «Познание самого себя», переведенной для нужд юных своих питомцев благородным их наставником Иваном Петровичем Тургеневым. Там ведь и сказано, что надо самому разобраться в своих недостатках и душевных свойствах, дабы образовать характер. А для ежедневного самонаблюдения лучшее средство — дневник. Дневнику поверяется с откровенностью каждое движение души, всякое размышление, малейший всплеск меланхолии…

В 1803 году Жуковского постигло большое горе: умер его лучший друг Андрей Тургенев. Через несколько дней после получения печального известия Жуковский написал элегию на смерть друга.

…В сем мире без тебя, оставленный, забвенный,
Я буду странствовать, как в чуждой стороне,
И в горе слезы лить на пепел твой священный!

Меланхолически настроенный юноша Жуковский утешается тем, что и его самого смерть не минет, пройдет время, и он присоединится к другу («С каким веселием я буду умирать!»). Жуковский пишет стихи, обращенные с тем же утешением к невесте Андрея Катерине Соковниной: «…в самой скорби есть для сердца наслажденье… Надеждой не вотще нас Небо одарило». Бедная Катенька вскоре осуществила эти надежды, уйдя в девственной нетронутости вослед милому своему жениху. Той же надеждой (смешанной со страхом) пытается утешать себя в Геттингене потрясенный смертью брата Александр Тургенев…

Пройдет еще тридцать с лишним лет, и в письме к П. А. Осиповой по поводу гибели Пушкина тот же Александр Тургенев процитирует строки из элегии своего столь рано покинувшего мир брата («И в самых горестях нас может утешать / Воспоминание минувших дней блаженных») с такою припиской: «Элегия написана братом Андреем, первым другом Жуковскаго, открывшим в нем гений и сердце его».

О чистом сердце их друга Жуковского братья Тургеневы пишут друг другу часто и озабоченно: только бы людская злоба не омрачила чистоты этого сердца, его способности к дружбе и любой.

Дружба, любовь, смерть…