Царский наставник. Роман о Жуковском

Однако в доме Воейковых ему снова пришлось тяжко. Воейков изводил Сашу, травил Машу, «тетенька» была на его стороне. Жуковскому почти не позволяли видеться с Машей — снова наступил период их мучительной переписки. Маше не очень ясно было, какую роль взял на себя Жуковский ради ее спокойствия, она чувствовала в доме атмосферу враждебности, пыталась смягчить ее, пыталась даже примирить Жуковского с Воейковым. Жуковский отвечал с горечью:

«Человек, который имел полную власть осчастливить тебя и который этого не только не делает, но еще делает противное, может ли носить название человека? Этого простить нельзя. Даже трудно удержаться от ненависти. Я не могу и не хочу притворяться. Между им и мною ничего нет общего…»

Пока Жуковский пытался достичь семейной идиллии в роли «отца», «брата», «жертвы» или «счастливого наблюдателя», верные его друзья в Петербурге и при дворе усердно устраивали его судьбу. Пространное стихотворное послание царю-победителю императору Александру было отправлено в столицу. В письмах Жуковский просил друзей, чтоб никто не вознаграждал его за эту искреннюю и традиционно восторженную оду (что ж, вся Европа восхищалась в тот миг Александром, вошедшим в Париж, повергнувшим злодея, ведь царями так легко восхищаться!):

«Признаюсь, я боюсь, чтоб не вздумалось меня за это послание подарить чем-нибудь. Старайся, чтоб этого не было. Пошлины с любви и с выражения любви к нашему славному Царю сбирать не должно. Я многое писал с восхищением, и за это счастливое чувство нечем наградить».

Но послание надо было все-таки доставить по адресу («доставить его к Государыне Императрице»), так что и просьбу можно было принять за одну из литературных условностей, которыми изобилует этот добрый старый жанр:

Здесь, окружая твой престол Благословенной!
Подъемлем руку все к руке твоей священной!
Как пред ужасною святыней алтаря,
Обет наш перед ней: все в жертву для царя!

В том же 1814 году Жуковский пишет знаменитую «Молитву русского народа»:

Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
Перводержавную
Русь православную,
Боже, храни!

Александр Тургенев прочел «Послание» вслух императрице Марии Федоровне 30 декабря 1814 года, и она пришла в восхищение, несколько раз прерывала чтение возгласами восторга. Великая княжна Анна Павловна, великий князь Николай (будущий император и будущий покровитель поэта) также выразили свой восторг, но, как было принято, не по-русски, а по-французски: «C'est sublime!»

«Государыня потребовала от Уварова и меня сказать ей, что можно для тебя сделать», — писал Тургенев другу. Но что она могла? Разве «всё могут короли»? Воейков, кажется, имел больше власти над настроениями Жуковского и Маши, чем сама императрица (к власти ведь он и стремился, хромой урод-стихотворец).

«Воейков вошел в семью, я из нее вышел», — в отчаянии пишет Жуковский, но при этом все еще выражает уверенность, что Воейков по-прежнему его любит и остается его подпорой у Протасовых. Станем ли мы упрекать влюбленных, простодушных и щедрых в их смешной недальновидности? Нет, конечно. Может, в ней и кроется секрет их обаяния…

Друзья по-прежнему хлопотали о будущем Жуковского в Петербурге, звали вернуться из Дерпта, где ему так тяжко. Собравшись в Петербург, Жуковский снова умолял «тетушку» видеть в нем отныне настоящего братца и принять его «отцовское» или «братское» новое отношение к Маше, которой он объяснял в очередном письме к ней:

«Решившись на эту жертву, я входил во все права твоего отца. Другая нежнейшая связь. Право, эта минута была для меня божественная… С этим чувством все для меня переменилось… я почувствовал в душе необыкновенную ясность».

Ясность-то ясностью, «но сердце ноет…». И бедная Машенька: она-то успела ли уже перестроиться или нет? Она все тревожится о здоровье маменьки, о том, что Жуковскому мешают писать все эти терзания. Да и как не мешать?

…В Петербурге Жуковский окунулся в утомительный светский круговорот. Но были у него и утешения, о которых он так сообщал в письме Авдотьюшке Киреевской: