Царский наставник. Роман о Жуковском

Близ Домодоссоло (через который и автору этих строк столько раз доводилось проезжать, на попутках добираясь из Парижа через Швейцарию к маленькой доченьке своей в Ломбардию) увидел Жуковский Симплонскую дорогу и близ нее «дивный памятник Наполеона»:

«…но на этой дороге я видел нечто, еще более разительное, нежели сама она. Я видел лежащую на ней мраморную колонну, вытесанную из одного камня: эта колонна была приготовлена для триумфальных ворот Наполеоновых, полу-воздвигнутых в Милане, и к которым должна была примыкать дорога Симплонская. Но эта колонна лежит неподвижно на дороге Наполеоновой, а чудесная дорога Наполеонова примыкает к развалинам: весь жребий Наполеона в одном мраморном обломке».

И конечно, перевалы, Симплон, вершина Монблана, сияние снегов, высота, воздух, который пьешь, как родниковую воду…

«Шум источников. Сначала усталость, потом свежесть от горного воздуха… Ледники. Огромные массы льда, трещины… Треск глетчера, лавины…»

И в долине Шамони под Монбланом:

«Монблан всех задавил и сияет… Караван англичан, идущих к Монблану. Пастух с рогом и эхо… Прозрачная вода по камням… На Монблане вихорь пламенных туч… Стук цепов, шум воды, уединение, колокол…»

В Фернейском замке близ границы видел Жуковский кабинет и спальню Вольтера. Потом через Женеву и Лозанну добрался в Веве, а оттуда ходил пешком в Кларан («и эта прогулка была прекрасна»). По дороге в Кларан Жуковский встретил старого крестьянина из Монтрё (того самого, где через 140 лет поселился Набоков). Крестьянин вызвался показать ему дом, где жила героиня «Новой Элоизы», он пребывал в полной уверенности, что барышня эта жила там на самом деле, а не была придумана Руссо.

Из Веве в теплый осенний (по-здешнему еще летний) денек 3 сентября Жуковский поплыл на лодке в замок Шильон, прихватив вместо путеводителя поэму Байрона «Шильонский узник»:

«Это чтение очаровало для воображения моего тюрьму Бонниварову, которую Байрон весьма верно описал в своей несравненной поэме».

На одной из колонн старой тюрьмы Жуковский отыскал роспись Байрона и приписал под ней свою фамилию. Уже назавтра, в своем Веве, он сел за перевод Байроновой поэмы. Дело в том, что Байроном Жуковский начал интересоваться еще в 1814 году. В конце 1819 года Александр Тургенев писал Вяземскому:

«Ты проповедуешь нам Байрона, которого мы все лето читали. Жуковский им бредит и им питается. В планах его много переводов из Байрона».

Еще через десяток лет, навестив Жуковского, который снова поселился в том же Веве, Тургенев упоминает его уже как переводчика Байрона:

«Из своих окон Жуковский указал мне дом, где жил Байрон в виду озера и Кларанса. Ввечеру ездил в Шильом, сходил в его сырое подземелье, снова постучал кольцом, к коему прикован был Боннивар… На одной из колонн в тюрьме Байрон вырезал свое имя: под ним русские читают имя его переводчика — Жуковский; далее какой-то Толстой и легионы неизвестных…»

К тому времени, когда Тургенев писал это письмо, Байрона уже давно не было в живых: он умер от лихорадки в Миссолунги и был дружно оплакан русскими его поклонниками-поэтами. Английская антология позволила ему познакомиться с «Певцом во стане русских воинов», и незадолго до своей смерти, в 1823 году, когда вышла в переводе Жуковского его поэма, он писал о «русском соловье» Жуковском Томасу Муру в письме из Греции, за свободу которой он сражался тогда:

«Если лихорадка, истощение, голод или что-либо иное оборвет внезапно немолодые годы (Байрону было 35, но ведь и тридцатилетняя Маша называла себя старухой. — Б. Н.) вашего собрата-певца, пошедшего по стопам Гарсиласа де ла Веги, Клейста, Вернера, Жуковского, Терсандра или еще кого-нибудь — это неважно, прошу вас помянуть меня вашими улыбками и вином».

Жаль, что Байрону не пришлось услышать, как великолепно звучала его поэма в переводе «русского соловья»…

Автору этих строк довелось два лета преподавать русский язык в детской летней колонии отцов-иезуитов на французском берегу Женевского озера, как раз напротив Шильона. По вечерам, когда, уложив учеников и крошечную дочку, я отдыхал в одиночестве, во мраке сада, глядя на огни швейцарского берега, в голову с неизменностью приходили строки, любимые с детства…

На лоне вод стоит Шильон;
Там в подземелье семь колонн
Покрыты влажным мохом лет…