Царский суд. Крылья холопа

Насытив месть свою, Суббота, как мы уже знаем, чувствовал себя не только не удовлетворённым, но даже страшно мучился при мысли о зле, им содеянном, когда цель если не дальше, то и не делалась ближе по совершении спороспешной расправы. Спокойствие Данилы при угрозах и искреннее признание Субботе казались теперь подлинными. Они усиливали беспокойство духа. Сомнение, в первую минуту сильно окрепшее было, что любовью Глаши муж хвалился только после признания его оправданий, постепенно исчезло. Напротив, стала представляться естественной привязанность Глаши к мужу. И по мере того как росло и развивалось это предположение, Суббота понимал собственную ничтожность для чувства Глаши, впадая в большое отчаяние. Пред мыслями страждущего сердцем проносились теперь все грустные эпизоды прошлого: связь с Таней, её развязка, горечь перенесённого в далёкой ссылке и та минута, когда весть, что Глаша замужем, поразила его сердце самой мучительной болью — от потери надежды на счастье. В ту самую минуту, когда эта мысль заставляла невольно трепетать Субботу, не проявлявшего нисколько боязни при виде смерти, — видит он входящего себе так развязно Нечая Коптева — первую причину всех своих бед. Суббота было вскочил, но волнение лишило его на минуту дара слова. Один только взгляд, способный возбудить трепет в самом отважном, должен был дать знать Нечаю, как приятен теперешний его приход. Шестодел не мог не заметить силы и значения этого взгляда, но, не слыша грома упрёков, к которым он приготовился, Нечай бесстыдно улыбался, подходя к Субботе.

— Здравствуй, Гаврила Захарыч, ты такой крутой, как и был, — начал он как ни в чём не бывало. — Да добро, не мне с тебя взыскивать, что Данилу уходил... Глаша вдовой твоя же будет, я поперечки не сделаю. Мой норов такой, суженого конём не объедешь. Коли нашёлся да сердце не охолодело, — смекаем, братец, при охлаждении не отдал бы мужика медведю ломать, — люба, значит... Ну, и владей ей, у меня уж на тебя давно гнев остыл... Вольно ж тебе было пропадать!

Как громом поражало каждое слово Нечая впечатлительного Субботу. Попадись ему он при въезде в Новагород вместо Данилы, сломал бы медведь Нечая Севастьяныча. А теперь, когда пыл прошёл да льстивый язык кулака точил настолько заманчивые лясы, Суббота легко поддался искушению. Он готов был даже поверить, что всё может состояться так, как расписывает Нечай. Поэтому, разумеется, бессовестный лгун мгновенно представился чуть не благодетелем, выражение гнева во взоре Субботы сменилось приязнью к вестнику радости. Да и каким же другим вестником мог представиться убаюкиватель сладкими обещаниями, сулившими возвратить всё, чего уже Суббота не мог считать своим? Этот блеск радости, к несчастью, мелькнул только на минуту.

   — Что ты говоришь, Нечай Севастьяныч, — с сомнением в голосе проговорил Суббота. — Если бы я и подумал, что всё это сбудется, то как на это посмотрят другие? Глаша, например? Дьяк, муж её, вывел меня из терпения тем, что начал хвалиться ещё её любовью к себе.

   — Всякая жена говорит, что души не чает в муже, а помри он, только бы просватался, выйдет за другого не раздумывая. И опять станет уверять, что нового мужа любит больше старого, а не только ваши дела с Глашей. Поперечку сделать разве вздумает отец твой, а не мы с Февроньей.

   — Да где отец? Ты бы спросил прежде.

   — Я не знаю, в Москве, известно, коли по делам на ярмарки куда не уехал.

   — Скажи, однако, пожалуйста, Нечай Севастьяныч, как же так случилось, что Глаша за дьяка-то вышла, принудили вы её?

   — Нисколько не принуждали, она к этому самому Даниле привязалась с того, как он ей выправился, что тебя в живых нет. Теперь, как вижу, покривил совестью, должно быть, коли так говорил, известно — дьяк?! Какая у них совесть? — молвил Нечай заискивающим голосом.

   — Ну нет, этот, кажись, из честных был. Он прямо мне сказал, не потаил, что так в списке нашёл будто. Занесено, вишь, «выбыл» пред именем моим. И не трусил и не упрашивал, когда я зверя на него вёл... Не стань он поперёк дороги из-за Глаши, за такого прямого человека душу бы отдал...

Признание Субботой и во враге прекрасных качеств души на Нечая подействовало далеко не приятно, и злое сердчишко его, уязвлённое похвалой, казалось бы, близкого ему человека, возбуждало в кулаке желание очернить светлую личность Данилы. Затронутый за живое, Коптев вдруг озадачил Субботу:

   — А знаешь, коли правду-то матку молвить: хвалёный-от Данила нас с женой словно обошёл льстивым языком своим!.. Да и дочушку нашу... Мастер он золотые горы сулить, только не спрашивай про выполнение. Такая ли она у нас была, как за Данилой-то живучи. Может, Господь Бог сам руку твою направил его покарать за неправду да за притеснения.

   — Что ты говоришь, Нечай Севастьяныч, про чьё притеснение и кому? — выговорил, ушам своим не веря, Суббота.

   — Про Данилино, известно, про зятюшки нахваленного моего — жене.

   — Так, по-твоему, Глаша не слишком станет убиваться о потере? — задал вопрос Суббота.