Царский суд. Крылья холопа

   — Ты слышал сам, Нечай Севастьяныч, что отец просил и наших дорогих гостей обождать здесь... затем что и сам воротиться хотел...

   — Это, голубчик, не в его теперь воле... Смекаю я, чево для его милость потребовали. Коли хошь, я тебе на ушко поворожу...

Субботу передёрнуло словно. Неуверенно и с такой робостью, какой ни разу ещё за жизнь свою не испытывал, он подсел к Нечаю. Сердце его сильно забилось при первых же зловещих словах хитрого кулака, старавшегося произносить так, что все от слова до слова могли слышать в комнате.

   — Батюшку твоего потребовал недельщик[2], чтобы отобрать у вас усадьбу и поместье на великого государя за неявку на срок к походу с князем Мстиславским да... за умедленье взносов... на вторую треть сего семь тысяч шестьдесят шестого лета, оброчного, корчемного и прочиих...

   — Это самое, батюшка, кто те сбрендил так непорядочно? — вспылил Суббота, взбешённый слухами, как он думал, неосновательными, пущенными ворогами.

   — Чего брендить... самая истина! — возвысив голос, отозвался Нечай обиженным тоном. — Для нас всё едино, хоша и тебя горяченького скрутят, тверди зады на досуге да знай, паря, только поворачивайся на правеже... А ни батьке, ни твоей милости этой дорожки, паря, не отбыть... как пить дать.

Два брата жены Удачиной, Молчановы, приехавшие в сватах, молча вышли из терема, вскочили на коней и помчались к усадьбе Осорьина.

   — Чтобы этому Нечайке ни дна ни покрышки не было! — произнёс старший из братьев, выезжая за широкие ворота Раковской усадьбы. — Смекаю я, что он это со своими клевретами приготовил, за добро да за хлеб-соль, нашему Удаче. Говорил ему не раз: не выводи из петли змею такую, как Горихвост проклятый... Вот и сбылись, на беду, мои искренние слова. Затеял ещё в род наш вводить эту язву? Жаль Субботу да Глашу... Нечаишко, говорю тебе, всю каверзу эту устроил, вот те Бог, он, чтобы отпятиться от Удачи.

   — Да я всё не понимаю, братец, больно ты хитёр-мудрён стал... Кому, скажи на милость, больше надобности: Удаче ли — в Нечае или Нечаю — в нашем зяте?

   — Оно так-то так... да чёрт влезет в бессовестного кулака!.. Может, у него расчёт-то переменился... разбогател сам, может... так и пятиться пора. А что его рук дело вся эта заминка сегодняшняя, так рассуди да припомни всё по порядку... как и что с нами проделали Нечай с хозяйкой?..

Ездоки, уже своротив с большой дороги, пересекали наискось лужайку, занесённую неглубоко снегом, свеваемым на дно овражка. Лепясь к нему, за изгибом, в ложбине, приютилось Дятлово, где жил своею оседлостью Удача Осорьин как вдовец, не прибавлявший к своему дому покуда никаких пристроек, живя на другом конце посёлка дворов в двадцать, не больше. Обыватели были народ смышлёный: больше — возчики. Дома не бывали по целым летам, оттого избёнки у них и не отличались исправностью.

Переезд был отсюда недолог, и спустя минут двадцать Молчановы доехали до околицы, где совершенно неожиданно для них ворота оказались притворенными. Уже на стук их выскочили из-за ворот двое поставленных на сторожку понятых и спросили, чего им нужно.

   — Мы к хозяину едем, к Удаче Амплеичу Осорьину.

   — Таперя-ста ему хозяйствовать здесь не придётся, затемотка, что его милость губной староста, Емельян Архипыч Змеев, с недельщиком Данилой Микуличем отставили Удачу Осорьина ото всякого добра да корысти, со отписки, слышь, с новгородского приказу... Собрали, вишь, мир и читают теперя отказ от послушанья Удаче мирских хозяев... Вы недельщиковы, што ль?

   — Недельщиковы... коли на то пошло; пустите же, братцы...

Околицу отворили — и они въехали в посёлок, где перед помещиковым домом толпилось в полном сборе мужское население.

Недельщик речисто, в третий раз, читал воеводский, приказ во исполнение наказа из Москвы, с новгородской чети.

Удача Осорьин стоял на крылечке, совершенно убитый горем, и боязливым взглядом обводил толпу, сперва безучастную, а теперь уже начинавшую волноваться, не обращая большого внимания на губного старосту и недельщика. Для хозяев посёлка строгий Удача был помещиком не из снисходительных — и разрешение от повиновения ему в первую же минуту дало простор вспышкам неудовольствия, накопившегося на сердце.

   — Экой вор! А ещё как важничал... А великому государю оброку вносить, так нетути!.. — крикнул ни с того ни с сего один парень с покрасневшими веками, одутловатым, медно-жёлтым лицом и редкою рыжею бородкою.

   — Молчи, Оська, тебя не прошают горланить! — останавливал его седенький старичок, дед по матери молодого озорника. — Може, новый помещик и тяжель ещё гнуть станет... К этому притерпелися... Отходчив и толковит, правду бают, Удача Амплеич... Дай Бог ему здоровья!..

   — Вам, мироедам, вороги наши — не вороги, видно! — отозвались два-три неодобрительных голоса на слова старичка, только махнувшего на них рукою безгневно.

   — Эка мразь, прости Господи, согрешение, заворошились... Всяких мы порядков навидалися и знаем, что бражникам, как вы, озорники, нигде спуску не дают... — покрыл старичок внушительно, указав на губного и на недельщика, окончившего чтение.