Царский суд. Крылья холопа

Малюта не дремал. Послав за врачом царским Бомелием, приготовлявшим не один уже раз сильные яды, он наказал ему приготовить две, равной величины, чаши с малвазией. Проходимец-врач, пользовавшийся чуть не безграничной в ту пору доверенностью Иоанна, силён был в изобретениях по части токсикологии — и на этот раз употребил для растворения в чистом греческом вине тёплую неаполитанскую воду, изобретённую незадолго до того знаменитой отравительницей. Вино с этой водой получало приятный яркий цвет рубина, подернутый по краям чаши поясом мелких пузырьков густой пены.

Наступил вечер, а царь не прикасался к яствам накрытого стола семейного. Тускло горели оплывшие свечи в мёртвой тиши светлицы царской, когда донесение, что приехал внезапно призванный князь Владимир Андреевич с супругой, подняло недвижно до того сидевшего Иоанна с его царского седалища. Бледный, со сверкающими глазами и нервною дрожью, страшен был в эту минуту Иван Васильевич. Грозным представлялся он теперь и членам своего семейства.

Старший сын, идя рядом с дядей, как-то боязливо ступал по ковру отцовской светлицы. Княгиня Владимирова почувствовала вдруг овладевшее ею тяжёлое волнение от внезапного ужаса.

Вот подошли они к столу — и Иоанн, встав со своего кресла с злобой, перешедшей все пределы, вне себя, прерывавшимся голосом проговорил:

   — Привет великому князю новогородскому и его великой княгине!

   — Что это значит: такой приём и такие слова? — робко, но с достоинством отозвался князь Владимир Андреевич.

   — Это значит, — громовым голосом разразился Иоанн, — что твоя измена вся мне известна и пришёл час расплаты. Бомелий! Подай чаши князю и княгине... Мы их поздравствуем.

При произнесении имени Бомелия несчастный князь Владимир понял значение этой заздравной чаши и, с отвращением отстраняя её от себя, молвил:

   — Наш закон христианский запрещает нам класть на себя руки. Пусть отравят нас другие, а не мы сами. Волею чаши этой я не приму...

   — Заставлю, так выпьешь!.. — крикнул Иоанн, трясясь от злобы.

   — Не всё ли равно, что заставляют пить, что льют в рот? — сказала величественно супруга князя Владимира. — Грех смерти ляжет не на тебя, милый, а на того, кто велит нам пить.

Бомелий приступил ещё ближе с роковыми чашами. Князь Владимир подался назад, ища как бы в глазах племянника опоры и защиты. Царевич, поникнув головою, дрожал от ужаса. В глазах княгини блеснула слеза скорби. Превозмогши её, она твёрдо взяла чашу и выпила, сказав мужу: «Прощай!»

Князь Владимир зарыдал; опустился на колени; горячо молился несколько мгновений и потом, взяв чашу, сказал Иоанну не без горечи:

   — Умирая от руки твоей невинным, призываю тебя к ответу перед Страшным Судией.

   — Пусть нас там судят, а теперь мой суд совершился над тобой, изменником и врагом моим! — жёстко выговорил Грозный и махнул рукою, чтобы увели чету отравленных.

Поворотясь затем, чтобы уйти самому, Иоанн увидел подле себя Алексея Басманова.

Как бы стряхивая ядовитое насекомое, Иоанн стал обмахивать рукава своей ферязи и голосом, полным жестокости и отвращения, указав гневным взглядом на недавнего своего любимца, проговорил скороговоркою:

   — Раздавить эту гадину, чтобы, после злодея брата моего, и об этом больше не поминать.

   — Государь, чем я прогневил тебя! — крикнул было ловкий придворный, но тяжёлые рукавицы двух кромешников, по указанию Малюты, зажали ему рот. С этой минуты не стало ни слуху ни духу про Алексея Данилыча.

Рассказывал наутро Гагара-кромешник своему приятелю, такому же извергу Шипуле:

   — Вечор праздник был на нашей улице. Григорий Лукьяныч Федьку Басманова посылал батьку повершить. Вот бы ты посмотрел, какую рожу скорчил он? Прикинулся, якобы не понял, да как дядюшка зыкнул вдругорядь — пошёл, покачиваясь, делать нече...

   — И справил, всё как следует?

   — У него спрашивай, милый человек... Я почём знаю... Видал сегодня, мертвецки пьян, а на роже ни кровинки. Вот, значит, лихой молодец!

   — Да, брат, избави Бог нас с тобой от такой участи... Родной сын?!

В то время, когда происходил этот разговор перед жилищем Григорья Лукьяныча Бельского, он потребовал к себе стремянного Осётра.

Страшно переменился Суббота в эти немногие дни после встречи с дядею. Похудел он, постарел, и в кудрях показался серебряный отлив. Выражение лица получило большую сосредоточенность, но при этом и большую жестокость.

   — Я звал тебя, Суббота, чтобы взять с собой. Едем мы попрежь великого государя. Нужно шею свернуть одному ворогу-упрямцу. За твою неудержь, что дьяка затравил в Новагороде, есть случай теперь заслужить полное отпущенье: сверни шею старому коршуну и — квит будешь со мной. На случай, коли сердце не выдержит и пустится на новую расправу с ворогом твоим — я заступа, не выдам!

   — Всё едино мне теперь, боярин Григорий Лукьяныч... На душу грехов набрал — а покою по-прежнему нет. Не только не стал бы просить защиты али ухорони себе, а, пожалуй, попрошал бы скорее со мной порешить... Ноет ретивое и покою не даёт, ни чуточки!.. Да и какой покой проклятому?..