Царский суд

– Подавиться бы тебе, Евсей, да и Андрюхе-разбойнику моими тремя алтынами… На саван вам троим с Семеном Брыластым мои денежки!.. Может, как околевать станете, недостача будет, думалось вам, так по алтыну на рыло и прихватили… Давитесь, черти!

– Уймешься ли ты, пропасть ненасытная?.. – утешал Евсей, более сдержанный подьячий с приписью[7] расходившегося сребролюбца. – Коли бы счет ведал, смекнул бы, что больше тебе не полагается… А не умеешь считать – и лаешься не к месту… Туда же – обочли! Ну, черт ли тебя нищего, лешего станет обсчитывать алтынами?.. И рубли Андрею Игнатьичу не невидальщина, не токмо алтыны…

– Полно вам лаяться!.. – крикнул, перебивая речь, подходивший ватажник. – Со слободы от царя гроза на вашу приказную братью наслана… Десятня опричная сюда нагрянула ваши счеты проверять… Лучше помиритесь да стой как один человек… Знай не кайтесь – что ни спросит; а заушит кого – скакните все в окошко да кричите: «Разбой!» Самое лучшее будет, коли так сделаете… Будет добиваться, где дьяка найти, опять же не показывай да помалчивай… А проговорится кто – первому попадет кнут, а потом – петля за благодарность… А на нет – суда нет! Смотрите же – учу вас, как лихо избыть… Слушайте да всем передайте, и дьяку его милости то ж…

– Да ты-то кто? – спросил вышедший в сени под конец уже речи третий подьячий, заправлявший по воеводской избе.

– Я-то, слышь, сам же с опричными приехал… Послали меня с опричнины же нáбольшие, князя воеводы вашего приятели да приказного люда оберегатели… Чтобы поунять безобразия нашего теперешнего нáбольшего, что с нами сюда приехал.

– И правда это самое? – полуубежденный уже, спросил подьячий. – Опричные приехали и лютый подлинно, нáбольшой-от?..

– Да все истина, сам, милый ты человек, узнаешь теперя же… Гляньте на Софийский мост – увидите: едет десятня целая с помелами да с собачьими мордами…

Подьячие пустились к собору и, минут через десять воротясь, подтвердили, что подлинно сами своими глазами видели опричников и народу – народу бежит видимо-невидимо по мосту.

– Спасибо же тебе, дружок, за предупрежденье на благо нас, грешных!.. Не забудем услуги твоей… А поступать коли так надо – оно, пожалуй что, и лучше молчать, а бить коли примется – бежать да кричать… Истинно премудро… Исполать тебе!.. Побежим, и крику на целый город хватит…

У ватажника отлегло от сердца. Он теперь надеялся, что последует все точно так, как ему казалось надежнее, чтобы окружить Субботу сетью улик и вывести его в то же время из себя не на одном, так на другом, а не попасться нельзя!

И сам, как правый, поехал навстречу продолжавшим путь опричникам.

– Все разузнал? – спросил его поспешно вполголоса Суббота, выдвинувшись несколько вперед.

– Все. Только, должно быть, ухо держит востро: молчок… В одно слово либо немыми и глухими прикинутся либо булькают: «Знать не знаем!»

– Где же воевода живет?

– У себя, да только нет его ноне в городе… Отъехал на ловище звериное… Да тебе вольготнее еще будет, Суббота Амплеич, без него с ворогами приказными разделаться. Сам господин… Своя рука – владыка!

На челе Субботы легла тяжелая дума. Глаза его горели, в горле сохло, в ушах звенело, и в глазах красные круги заходили. В груди тяжелый гнев вставал как буря, медленно накопляясь, но все растя и застилая мраком страсти последние проблески света самосознания. Возможность мщения опьянила уже совсем рассудок, когда, съехав с Софийского моста и въезжая в детинец, Суббота, тяжело дыша, весь пламенный, едва владея собой, спросил отрывисто ватажника:

– Где же дьяки живут?.. Веди меня к дьяку-ворогу.

– Вот изба дьячья – налево крылечко. Пройдешь палату, где подьячие сидят, дьяк – дальше. Один…

– Держи медведей наготове! – сходя с коня, уже бледный, жестко приказал Суббота ватажнику. – Крикну: «Сюда!» – и веди самого злющего, отпустив намордник… Понимаешь?

– Еще бы… Тотчас!

И вожак пошел к своему приотставшему обозу; опричники спешились и стали перед входом в дьячыо, а сам Суббота вошел в избу.

Отворив дверь и видя незнакомое лицо моложавого дельца, Суббота остановился на пороге, меряя глазами софийского дьяка, погруженного в свое занятие.

Звук отворившейся двери, впрочем, хотя и не вдруг, заставил Данилу Микулича поднять глаза от бумаги. На ней же, настрочив отписку, вывел он кудрявую подпись: «Микулин сын Бортенев». Глаза дельца встретились с гневными взглядами опричника, на которого незнакомые черты и спокойствие уже навели охлаждающее пыл смятение. Слова дельца: «Кого требуется, меня, што ли?» – окончательно обезоружили Субботу, и он уже нерешительно спросил:

– Дьяк тут, говорили, был, как его звали-то, бишь… Суетой, никак?..

– Суета был дьяком у воеводы, да раньше меня еще… А я софийский дьяк… Данилой прозываюсь, Бортенева сын, Микулой батьку звали… Коли я требуюсь, готов ответ давать.

– Так Суета, говоришь, башку, што ль, сломил аль еще где ни на есть здесь, в городе?

– Не могу сказать, жив ли и где теперя… У меня, братец ты мой, свое дело.