Царский угодник. Распутин

В зале на столе стояло фаянсовое блюдо с огурцами, присыпанными ветками укропа, от которых исходил кислый дух, во втором блюде была сваренная в кожуре картошка, в глиняной, с искусственным плетением корзинке был нарезан хлеб, начавший уже черстветь.

Впрочем, Распутин никаким хлебом не брезговал, ни чёрствым, ни получёрствым, ни свежим, хотя свежий хлеб любил очень — больше всего, пожалуй, даже больше муксуна и сладкой красной рыбы белуги, привозимой ему с Волги от Хвостова. Белугу Распутин ценил особо. Ещё — северного сига, осётра и остяцкие породы рыб, популярные в Тобольске и в Покровском, — щокура, сырка, нельму, тугуна, пелядь.

Сели за стол. Распутин сел по одну сторону Ольги Николаевны, Батищев — по другую.

   — Сейчас уху будем есть, у нас сегодня хорошая уха, — вспомнил Распутин.

   — Что вы, что вы, — слабо запротестовал поручик, — не тревожьтесь о еде, пожалуйста.

   — В моём доме не принято отказываться, — строго заметил Распутин, — что с кухни приносят, то и едят. Если у меня в доме есть уха, значит, я делю её на всех. А уха у меня вкусная, на двойном бульоне: первый — ершовый, второй — свой собственный. — Распутин засмеялся, ему показалось, что он удачно пошутил, нагнулся к Ольге Николаевне, смахнул себе в ладонь несколько крошек, лежавших перед ней на столе, выпрямился. — Дуняшка, где ты там? — Потом, потишив голос, пояснил: — Крошки на столе — хорошая примета. К деньгам... Дуняшка!

   — А вот в ладонь их смахивать нельзя, — мягко проговорила Ольга Николаевна.

   — Что, плохая примета? — испугался Распутин.

   — Не самая лучшая. Денег может и не быть.

   — Ай-ай-ай, — запричитал Распутин. — А я-то, дур-рак, я-то... Всю жизнь крошки в ладонь смахиваю. Но ничего, у меня Симанович есть, мой секретарь. Он — ходячий кошелёк, крошки в ладонь не смахивает, поэтому деньги у него всегда имеются.

В залу вбежала Дуняшка, прижимая к груди две бутылки мадеры.

   — Извините, в кладовке застряла.

   — Уху нам подавай, — строго сказал ей Распутин, — и попроворней! А где Матрёна?

   — Ушла ненадолго, — Дуняша шустро отвела глаза в сторону, — скоро вернётся.

Распутин засек ускользающее движение Дуняшкиных глаз, подумал с ленивой злостью: «Если моя Матрёна пойдёт в меня, такой же блудливой будет — тогда ой-ой-ой, это беда... Когда мужчина блудит — это обычная вещь, норма жизни, но когда женщина начинает ходить налево-направо, давать и нашим и вашим — это всё! Пусть уж лучше в мать Матрёна выдастся, мать-то, Прасковья-то Фёдоровна, нормальная баба. Если я засеку, что Матрёна завела шашни — высеку и её, и его. Кем бы он ни был».

   — Матрёна — это моя дочь, — пояснил помрачневший Распутин, — учится здесь в институте благородных девиц и помогает мне по хозяйству. Ладно, подавай уху, — отгоняя от себя мрачные мысли, вторично приказал Распутин.

Дуняшка кивнула, вид у неё сделался скучным и сонным. Но хоть и сонная она была, а сообразительности и быстроты не теряла.

   — Сейчас, я сейчас, — звонко проговорила она и исчезла. Слово «сейчас» Дуняшка произносила на деревенский лад: «Сичас».

   — Ну-с, дорогие гости, что вас привело ко мне? Вы, как я понимаю, собираетесь на фронт, — Распутин внимательно посмотрел на поручика, и тот невольно подумал, что Распутин умеет читать чужие мысли.

Повертев в руках хрустальную стопку, поручик кивнул, потом поставил посуду на стол, поправил руками рассыпающиеся волосы и сказал:

   — Не совсем так.

   — А как? Чего-то я ничего не понимаю, — Распутин вздохнул, пожаловался Ольге Николаевне: — Старый я стал, что ли?

   — Что вы! — Ольга Николаевна сделала успокаивающий жест. — Георгий не только артиллерист, но хороший штабной офицер, прекрасно разбирающийся в армейской и флотской тактике, в разведке, знающий морское артиллерийское дело, и вы представляете — вдруг его направляют в пехотный полк, в армию Брусилова. Согласитесь, Григорий Ефимович, это же нонсенс: штабной офицер, артиллерист, закончивший академию, — и вдруг атака в пешем строю... с винтовочкой в руках наперевес... А, Григорий Ефимович? Нонсенс ведь?

   — Ага, — согласно кивнул Распутин, немного смущаясь звонкого иностранного словца. — Значитца, в штаб хочешь? — он вновь внимательно посмотрел на Батищева.

   — Это моя военная специальность, Григорий Ефимович, этому меня учили. — На щёки Батищева наползла лёгкая стыдливая краснота. — Это моё дело... В атаку я готов ходить, но пользы от меня будет больше в штабе...

   — А пули ты, милый, боишься? — неожиданно спросил Распутин, сощурился колко.

   — Боюсь, — честно ответил Батищев. — Смерти все боятся, нет таких людей, которые не боялись бы. Если человек говорит, что не боится смерти, я не верю ему.

   — Молодец! — похвалил Распутин поручика и, поймав его недоумевающий взгляд, пояснил: — Молодец, что правду говоришь! Если бы ты стал финтить, изображать из себя храбреца, я бы это сразу засек и стал бы относиться к тебе иначе.

   — Врать не приучен, — смутился Батищев и покраснел ещё больше.

   — А немца боишься?

   — Немца не боюсь. Вот кого не боюсь, так это немцев.

   — Почему?