Царский угодник. Распутин

   — Да Дуняшка мне... она родственница! Племяшка! Она мне только за одну такую мысль всё, что я имею ценного, поотрывает! Ты же видишь, какая она... тигра! Глаза горят, папиросу прикуривать можно.

   — Папиросу — о глаза? — Ольга Николаевна, продолжая улыбаться, поёжилась.

   — Это я так, — мигом почувствовав изменение в настроении Ольги Николаевны, проговорил Распутин, — чтобы доходчивее было.

Окинув стол опытным взглядом, он неожиданно встрепенулся, приподнялся на стуле, воскликнул жалобно: «Ай-ай-ай!»

   — Что-то случилось, Григорий Ефимович? — На спокойное лицо Ольги Николаевны наползла тревога.

   — Ничего, голубка, ничего... Просто я забыл кое-что. На настоящем столе обязательно должна быть рыба.

   — Тут маленький стол, десертный.

   — Не важно, какой стол, большой или маленький. Рыба всегда была украшением всякого обеда.

Ольга Николаевна быстро глянула в окно, в глубокую темноту, из которой неожиданно высунулись чёрные ветки дерева, стукнули в раму и исчезли.

   — Уже пора ужина, — поправила она Распутина.

   — Для рыбы это всё равно, — сказал в ответ Распутин, — да и у желудка расписания нет. Погоди, я счас! — Он проворно выметнулся из комнаты, и в тот же миг Ольга Николаевна услышала его громкий голос: «Ты ещё не ушла? Когда поедешь к своим подружкам, на Васильевский, мотор возьми! Вот тебе деньги!»

Вернулся Распутин через минуту, держа в обеих руках по широкой плоской тарелке. На одной тарелке была нарезана — видно, приготовлена заранее — истекающая соком волжская красная рыба, из очередной партии Хвостова, на другой — розовая северная сёмга, присланная из Архангельска.

   — Теперь всё в порядке, — удовлетворённо произнёс Распутин.

   — Рыба — к шампанскому? — Ольга Николаевна хотела было поморщиться, но, боясь обидеть Распутина, лишь отвернула голову в сторону.

   — А чего? Эта рыба — благородная, она к любому напитку идёт. Нет такого стола, который могла бы испортить осетрина. Или лосось с волжской белорыбицей. А ты, голубка, я вижу, не очень-то любишь рыбу?

   — Ну почему же, — слабо возразила Ольга Николаевна, — и рыбу люблю, и пироги с рыбой...

   — А пироги с визигой?

   — Тоже люблю.

   — А печень налима, пожаренную с луком да с мукой на сковородке?

   — Я, Григорий Ефимович, пробовала не только печень налима, я пробовала даже печень катрана...

   — Что это такое? В первый раз слышу...

   — Катран — это мелкая черноморская акула, которую очень любят жители Крыма. У неё — превосходная и очень целебная печень. По вкусу напоминает масло.

   — Никогда не слышал, чтобы акул ели. Если только туземцы какие-нибудь, а так... — Распутину, как всякому человеку, было в основном понятно то, что охватывал его глаз и что вмещалось в его воображении. Всё, что выходило за пределы, так за пределами и оставалось, и попытка осознать это обязательно встречала внутреннее сопротивление. — В Папуасии какой-нибудь или в этой самой... в Лимонии их и едят. Либо... либо... в Австралии!

Недавно «старцу» об этой далёкой стране рассказывал один моряк, и таинственное, со звёздным флёром слово «Австралия» запало ему в душу. Особенно то, что рядом с Австралией полно богатых необитаемых островов и островков — совсем крохотных, с булавочную головку, но очень богатых, на которых запросто можно поселиться, и Распутина, неохотно пускающегося в путешествие, потянуло на эти острова.

   — Акул едят не только в Австралии да в Лимонии, Григорий Ефимович, акул едят, например, в Туманном Альбионе, как мы называем Англию...

   — В Англии? Не знаю, не слышал никогда.

   — Едят в Норвегии. Сама пробовала в Христиании...

   — В Христиании? — Тело Распутина перекосилось само по себе, одно плечо круто поползло вверх, он задышал прерывисто — вспомнил Илиодора — В Христиании, говоришь, голубка? — Лицо у Распутина потемнело, постарело — он всегда становился темнокожим, будто припорошённым жирной черноземной пылью, и старел, когда вспоминал о людях, которых не любил, — об Илиодоре, великом князе Николае Николаевиче, царице-матери по прозвищу Гневная и министре иностранных дел Сазонове, теперь уже, слава Богу, бывшем, которого Распутин, вот странное дело, даже побаивался. Понурив голову, он повторил тихо, почти про себя: — В Христиании, значит...

Ольге Николаевне не хотелось, чтобы разговор забуксовал на Христиании, упоминание о которой так странно подействовало на Распутина, она повысила голос — и голос её тонко, почти по-детски зазвенел в этих гулких стенах, вывел Распутина из непонятного для неё провала: он будто бы в яму какую ухнул...

   — Акулье мясо, говорят, имеет вкус чистого щёлока и пахнет, Григорий Ефимович, нашатырным спиртом. Чистый нашатырь...

Распутин продолжал шевелить плечами, на лице его появилась брезгливая улыбка, он произнёс невнятно, скорее для себя, чем для Ольги Николаевны:

   — Вообще-то рыбу я люблю.