Царский угодник. Распутин

Но если в прихожей звонил телефон, «старец» делал вид, что не слышит его, на дребезжащие звонки в дверь также не отвечал — он словно бы обиделся на кого-то и вырубился из жизни. Сняв обувь, он неспешно перемещался по квартире босиком, по-детски смешно шевеля длинными пальцами ног и принюхиваясь к чему-то незнакомому, странному, чего раньше в квартире не было. Иногда он останавливался у стены, у тумбочки, у шифоньера, сколупывал жёлтым, твёрдым, как железо, ногтем какое-нибудь пятно, сыро, со всхлипываниями вздыхал и двигался дальше.

Он не знал, что делать, — редкое состояние для энергичного человека.

В Петрограде стояла безрадостная осень — тёмная, с низкими тяжёлыми облаками, плывущими над самыми крышами домов, с мокрыми каменными мостовыми, на которых оскальзывались лошади и, случалось, буксовали, дымя и разбрызгивая по сторонам чёрные резиновые крошки, слетающие с литых колёс, грузовые автомобили — город был неуютен, печален, лишён прежнего тепла и обаяния.

...Распутин подошёл к окну и долго стоял около него, смотрел на дома, на мокрую землю и пожухлую, начавшую подгнивать траву, хмурился, кусал губы, потом, погладив через рубаху шрам, оставшийся на животе, пошёл на кухню, где в корзине стояло шесть бутылок старой мадеры, вытащил одну.

Некоторое время молча глядел на облитое красным сургучом горлышко, потом рукояткой ножа отбил сургуч и проворно, несколькими сильными ударами кулака выбил пробку из бутылки. Сделал ловкое стремительное движение, окорачивая выметнувшуюся из горлышка ароматную струю, умело подсек её — и из горлышка не вылилось ни капли вина.

Вновь молча, покряхтывая, прошёл в комнату, из которой наблюдал за печальным осенним Петроградом, горько покривил рот. Потом отёр рукою горлышко, сделал несколько глотков. Он любил это вино — горьковатое, с привкусом сушёной груши, подгорелой хлебной корочки, ещё чего-то, и вообще считал мадеру крестьянским вином, не барским, снова сделал несколько крупных вкусных глотков, соображая, что же ему делать дальше. Царя в столице нет, и приедет он, судя по всему, не скоро — дела на фронте идут не ахти как весело; к царице в гости так просто не заявишься. Да и раньше, если честно, он тоже не часто бывал в Царском Селе — пару раз в месяц, не больше. А вот по телефону переговаривался часто. Каждый день, иногда даже по нескольку раз на день. В основном с царицей и с мальчиком — меньшим Романовым, наследником престола.

Лицо Распутина, жёсткое, костлявое, с татарскими скулами и твёрдыми складками, уходящими от носа в бороду, разгладилось, складки исчезли: Распутин любил царевича, и царевич платил ему тем же, только Распутин мог снимать у него боль, только он умел останавливать кровь, бегущую из ранки и не думающую останавливаться — то, что для любого мальчишки было пустяком, для наследника могло обернуться непоправимой бедой, — утихомиривать резь в суставах и колики в животе. Любовь Распутина и наследника была взаимной.

И вообще Распутин, когда находился в хорошем настроении, действовал по простому принципу: на добро надо отвечать добром, а на зло — злом.

У царевича была мягкая душа, внимательные умные глаза, он желал всем добра, — наверное, большинство людей, страдающих с детства, имеют такую душу, — иногда он прятал свою боль, но, как всякий ребёнок, не мог спрятать её надёжно, и главное — не мог спрятать надолго.

Распутин сделал ещё несколько крупных глотков и неожиданно обнаружил, что большая, отлитая из коричневого толстого стекла бутылка уже пуста. С недоумением посмотрел на неё и поставил на пол у портьеры. Пробормотал глухо, в себя:

— Что ни говори, а мадерца лучше «слёзок»...

Царь, когда приезжал в Крым, в Ливадию, всегда требовал себе «Слёзы Христа». Последние два года его встречали этим вином уже в Джанкое — первой крымской станции: как только поезд одолевал Гнилое море и позади оставался узкий перешеек, белый от соли и солнца, машинист сбрасывал пары, и к вагону несли подносы с вином, присланным из Ялты, и фруктами. Вино дорого искрилось в хрустальных, посверкивающих солнцем графинах, призывно играло. Николай жадно бросался к нему. У него даже руки подрагивали от нетерпения. Он наливал себе первый фужер — небольшой, узкий, вмещающий в себя вина не очень много, отпивал глоток, поднимал голову, с полминуты прислушивался к нему, определяя вкус, поймав капельку, прижимал её к нёбу — в таком вине важен не только вкус, а и послевкусие — и, узнав вино, поняв по вкусу и по тому, что осталось после него, по послевкусию, что это «Слёзы Христа», счастливо улыбался, выпивал фужер до дна и тут же наливал себе новый.

Через десять минут царский поезд трогался, оставляя позади Джанкой, и углублялся в жаркие, пахнущие полынью, солью и лисьей мочой крымские степи.