Царский угодник. Распутин

   — Вообще-то штуку эту, — Дмитрий Павлович приподнял склянку, встряхнул её, — должен иметь каждый из нас. На всякий случай. Ведь мало ли что может стрястись в жизни. А яд даёт человеку свободу, такой человек не зависим ни от кого — только от себя... Разве это не есть свобода?

   — В смысле философском, наверное, есть, а вот в смысле бытовом... Не знаю. А вообще-то все, мы, всё, что окружает нас, — полное ничто перед вечностью.

   — Вечность — понятие, которое нельзя измерить.

   — Не помню, в какой книжке я прочитал индийскую мудрость про алмазную гору и птицу с алмазным клювом. Там сказано примерно так: на большую алмазную гору раз в году прилетает птица с алмазным клювом и долбит гору. Время, которое пройдёт, пока она расклюёт гору, — лишь малое мгновение в сравнении с вечностью.

   — Неплохо сказано. Хотя слишком сладко. Блеска много. Впрочем, Восток весь — алмазы в сахаре. А индусы, те вообще — засахаренный сахар.

   — Насчёт яда вы, Дмитрий Павлович, правы. Яд должен иметь в своём письменном столе каждый свободный человек.

Капитан Сухотин тем временем, поработав заводной рукоятью граммофона, поставил на диск «Янки дудль». Это была любимая пластинка Распутина, «старец» крутил её у себя в квартире сутками.

В общем, заговорщики вышли на финишную прямую. Время, которое должно было бы лететь стремительно, с неземной скоростью, тянулось еле-еле, ужасающе медленно.

И у Распутина оно тянулось ужасающе медленно — он то ложился на кровать (хотел немного поспать, но сна не было), то поднимался с неё, подходил к окну, вглядывался в темноту, пытаясь разобрать, что там происходит, нетерпеливо оглаживал руками голову, поправлял волосы, прикрывая ими кожистую шишку, — шишка, похоже, росла, и настала пора подумать: а не срезать ли её?

Он и раньше бы срезал этот нарост, только боялся — а вдруг с ней будет срезано, сведено на нет нечто такое, без чего нельзя жить и он перестанет быть самим собой? Распутин обратился к доктору Бадмаеву, который, говорят, знал даже секреты омоложения, но «тибетский доктор» оказался бессилен. Идти к разным бабкам — мастерицам заговоров — не хотелось, к учёным людям хирургам — тем более.

   — Охо-хо, грехи наши тяжкие! — не удержавшись, простонал Распутин, погрыз пальцы на правой руке, один за другим, поочерёдно, — это у него было признаком сильного волнения, пошмыгал носом. — Охо-хо!

В комнату снова заглянула Дуняшка, сморщила лицо:

   — Григорий Ефимович, а Григорий Ефимович!

   — Ну!

   — Может, никуда сегодня не пойдёте?

   — Дура, ты чего переполошилась?

   — Не знаю... — Дуняшка вытерла пальцами нос, виновато скосила глаза в сторону.

   — Дуй на кухню, следи, чтобы тараканы в борщ на попали.

Когда Дуняшка исчезла, Распутин начал думать об Ирине, лицо у него посветлело, подобралось, делаясь молодым, складки около носа разгладились.

   — Йй-эх, Ирина! — пробормотал Распутин восхищённо, ударил кулаком о кулак. — Всё-таки сообразила, что к чему, поняла, милая, что Феликс тебе в этой жизни — не прикрытие. Я — твоё прикрытие, я!

Он снова подошёл к окну, неторопливо глянул вниз — пора бы Феликсу и подъехать.

Наконец внизу затарахтел, задымил, полоснул острыми лучами фар по нижним окнам дома автомобиль, Распутин радостно напрягся, приложил руку ко лбу, чтобы лучше видеть, но автомобиль, обдавшись клубом дыма, свернул за угол, и обрадованный «старец» поник.

Но это приехал человек, которого он ждал, — Феликс Юсупов. Машина остановилась за углом, Феликс быстро выскочил из неё, глянул в одну сторону, в другую — нет ли кого, улица была пуста и темна, в домах даже не было огней — усталые люди стали ложиться ныне рано, да и война не располагала к веселью и иллюминации, Петроград всё больше и больше стал напоминать фронтовой город. Юсупов облегчённо вздохнул и сделал знак Лазоверту: подгоняй автомобиль к чёрному ходу.

«А вдруг и у чёрного хода, как в парадном подъезде, сидит какой-нибудь красноносый тип в гороховом пальто, револьвер в волосатой руке держит? — мелькнуло у Юсупова в голове. Он усмехнулся, наполнился холодной злостью. — Пуришкевича на этого «горохового» нет!»

Чёрный ход был пуст. Юсупов, сдерживая в себе дыхание, поднялся на третий этаж, к ободранной двери квартиры номер двадцать, постучал костяшками пальцев, и по тому, как скоро отозвались за дверью на его стук — он почти сразу услышал торопливые шаркающие шаги Распутина, — понял: его ждали.

Распутин открыл дверь, возник на пороге, наряженный в лучшую свою рубаху цвета «крем», подпоясанный витым, с золотой нитью шнуром, с влажными обрадованными глазами.

«Мразь сладколюбивая! — произнёс про себя Юсупов. На лице его ничего не отразилось, ничего не дрогнуло, к губам прочно припечаталась доброжелательная улыбка, взгляд был ясным, — Баб ему мало! Ирину ему подавай... Ладно, будет тебе Ирина!»

Он подивился внутреннему спокойствию, тому, что в нём ничто не дрожит, не переворачивается, как то было совсем недавно, ещё десять минут назад, — всё внутри было собранно, холодно, будто ничего живого там не осталось.

   — Чего так задержался? — полюбопытствовал «старец».