Царский витязь. Том 1

«И пусть! – говорил сыновьям Жог. – Бремена началия холку мозолят. Чем проще, тем веселей!»

Пеньков двор встал на новом месте последним, в самом незавидном углу. Когда наваливался мороз, туман тёк через вал, всовывал щупальца под плетень. Равдуша пугалась, отступит ли. Жог подмигивал ещё крепкому батюшке Корню. Мужики брались за лопаты, мальчишки хватали пращи – и с дружным криком шли на врага ратью. Что старый, что малые! От их веселья у матери неволей подсыхали слёзы. Развеивался посрамлённый туман, воскресала вера, что будет всё хорошо…

Светел внятно помнил переселение. Тяжёлые санки, в которых они пыхтели со Скварой и молодым Зыкой. Было им тогда шесть лет и четыре, Зыке – годик всего. Полтора десятка вёрст туда и назад, туда и назад. Поди выкинь из памяти.

Наконец Жог в старом лапте вынес Суседушку, вселил под новую печь… После того на прежнем месте цепенело забытище. Отец с сыновьями ещё не раз туда приходили.

«Атя, а в Андархайне теперь царь новый сидит?»

Под лыжами курился тащихой саженный сугроб, погребальный курган былого уюта.

«Нет, Светелко. Никто венца не надел».

«Почему?»

«Потому что носить его трудно, больно и страшно. Ныне ещё паче прежнего».

«Почему?»

«Велик поднимешься, уразумеешь…»

Светел до сих пор, как лучший из оберегов, носил отломышек прокалённой глины от старой печи. Гадал, сберёг ли свой Сквара.

Твёржа привыкла веселиться и судить о делах на площадном кругу возле общинного дома. Сегодня, так уж случилось, сперва ребятня, потом взрослые потянулись улицей вниз. Твёржинские калашники, по уговору с затресскими, уходили на своё озеро творить воинские потехи. Былая воркотня по поводу ребячьих отлучек давно улеглась, отчего же переполох? А вот отчего. Парни вздумали везти с собой наставника, больного витязя Летеня. За пределами зеленца ждали снаряжённые чунки, велись последние споры, кому впрягаться сначала, кому потом. Но как ни близко к деревенской околице стояло Пеньково жильё, до снега ещё нужно было дойти. И Летень пошёл.

Снял с гвоздя плащ, помнивший дружинные дни.

В первый раз на своих ногах двор покинул.

То есть громко сказано – на своих. Слева глухого подпирал Светел. Хоть весь повисай, не дрогнет рука. Справа суетилась Равдуша. Робко приглядывалась: не бледен ли? Не устал сражаться с тягой земной?.. Сзади важно выступал Жогушка. Нёс на плече ладонь бабушки Коренихи. Ему до послезавтра мужиком в доме жить. Бабку с матерью ограждать.

А по сторонам почётными рындами шагали калашники! При копьях и щитах! Под знаменем, пыжившим храбрую снегириную грудь!

Как не выглянуть в калитку шествием полюбоваться! Как вслед не пройтись! Старенький отец большака, приятель деда Игорки, совсем было сдавший после проводов в Сегду, и тот слез с любимой завалинки. Вытребовал из дружинного строя правнука-воеводу. Придирчиво оглядел…

– Ступай уж.

Остался гладить бороду, задумчивый, строгий, довольный.

Возле запруды, откуда тянулся жёлоб на спускные пруды, подоспела Розщепиха. Чуть не опоздавшая к зрелищу и немало тем раздосадованная.

– Гордо жить стала, сестрица Ерга… – отдышавшись, попеняла она Коренихе.

Бабушка спокойно ответила:

– Гордовать не в обычае, а гордиться есть чем.

Ерга с Равдушей впрямь шли как на праздник. В обновках, расшитых яркими нитками, привозными из Торожихи. В опрятных берестяных лапотках. Прикрасы куплены трудами Светела и своими. Обувка – дома обрелась, усердием плетухана.

– Гордый обычай быстрей ржи заводится, – воздела клюку Розщепиха. – Или память у тебя, сестрица, малость жирком заплыла? Я сколько лет для твоих внуков последнего не жалела. А ты? Мои в гости забежали, уж и за стол не зовёшь…