Царский витязь. Том 1

В прошлом году дитятко тоже разлетелось было с дружками на беседу досветную. Сынок малый, глупый, готовый тут же за порогом беды себе наискать!.. Равдуша не благословила тогда. У самой сердце, помнится, заходилось: а послушает сыночек? Ну как возмутится против материнского слова?.. Светел не восстал. После с кем-то дрался из-за насмешек.

Теперь поди вот так прикажи. С его-то опытком в Торожихе.

Корениха подняла голову:

– А по мне, пустила бы парнишечку на белый свет позевать.

– А подбитый глаз выгуляет?.. – пришла в отчаяние Равдуша. – Там ребятищи всё сердитые, колошматники!

– И что? – фыркнула бабушка. – Вот сын мой, память ему негасимая… покуда парневал, рожу с вечорок исписанную столько раз приносил!

Лохматые сестрёнки до блеска вылизали мису, отправились теребить отца. По уму надо было ещё в том году оставить от Зыки щенка. Не оставили: всё казался крепок и горд. Кто ж знал, как сдаст после Торожихи!

Равдуша не склонялась:

– Путь долгий…

– В Затресье-то? Хаживали и подальше. С дорогой три дня всего. Хочешь, чтобы внуки большаковы мальчонке опять проходу не дали?

– Насмешка гла́за не выест!

– А Розщепиха сюда придёт воду мутить. О кровях его пришлых рассуждать.

– Да их младшенький затем только на беседы ходил, чтоб Гарко при нём не слишком задорничал!..

Корениха улыбнулась, кивнула.

– Я тебе и не велю с ним Жогушку отправлять. А Светелу по́рно уже побольше воли изведать. – Подумала, помолчала. Решительно выпрямила, оживила сникшее тряпичное тельце, заставила воина вскинуть голову. Сама с ним выпрямилась, приговорила: – Крылья расправит, может, в самом деле Сквару найдёт.

Утро принадлежит старикам. Их сон недолог, некрепок. Старики просыпаются рано, растапливают печи, садятся валенки подшивать. День – время полных сил взрослых. Тех, кто подъемлет основные заботы и хлопоты жизни. Вечер с ночью – празднество молодых.

До Затресья оставалось не больше версты. Бешеной собаке, говорят, и сотня не крюк, а весёлым холостым парням подавно. В тягость ли день с утра ломать наракуй, если на том конце любушки заждались?

– Гори дрова жарко, приедет Гарко!

– На писаных санках!

– Сам на кобыле, брат на корове!

– Шабрята на телятах, на пегих собачках!

– Рогожникам обида с такого вида…

В очередь мчали лёгкие саночки, где сидела счастливая, закутанная Ишутка. Берегла гостинчики, чехол с гуслями.

Светел бежал по свежей лыжни́це, предвкушал, улыбался и… сам себе казался воришкой. Ну, может, не воришкой, но большекромом – уж точно. Тем, кто без смущения хватает лакомый кус, тянет в рот.

«Мог ещё лапки заплесть… теснинки париться уложить… А как они без меня Зыку через порог?..»

Не с такими бы мыслями на весёлую беседу спешить.

– Опёнок! Слышь, Светел! Что присмирел?

– Наш Опёнок долго молчит, потом гуселишки ка-ак вытащит…

– У иных по одному голосу, у него – сам-десятый!

– А шапку снимет, сразу светло.

«Зыка… Ничего! Ещё поднимется старичок…»

– Когда наши последний раз со своим гусляром выбирались?

– Когда, когда… При отцах ещё.

– Держись, зарогожники! Солнышко припомним! Знай Твёржу!

Светел делал усилие, отодвигал домашнюю печаль. На смену тотчас являлась другая. О голосе-корябке, руках-сковородниках. Которым дрова колоть, а не струны без толку мучить.

«Начну гудить, засмеют… Всю Твёржу со мной…»

Хотелось немедля остановиться, раскрыть чехолок, ещё раз проверить заготовленный наигрыш. И проверил бы, но бежали холмами, через самый мороз. Лыжи свистели по ледяному черепу, по отличному взъёму, зато даже в меховых личинах было не жарко. Начни играть, струн до места не донесёшь.

Вот когда засмеют.

– У Пеньков Зыка заплошал. Худо есть стал.

– В избу взяли, вона как.

«А я веселиться иду!..»

– Крепкий Зыка, полежит, встанет.

– Эй, Опёнок! Как он, дочек признал или мужевать лезет?

– Куда там лезть ещё, сосунки!

Ночь стояла светлая, серебристая. Размазанный пуховик зеленца обнимал песчаную косу, делившую мелководное озеро. Под пологом тумана мерцали тёплые звёздочки. Огоньки двигались, с разных сторон тянулись к большому овину, откупленному для посиделок. Это собирались местничи. Над овином поднимался дымок: девки наверняка уже сидели внутри. Ценовали плющеные стебли, делали вид, будто лишь о материных уроках и думают.

Раньше кругом шелестели зелёные плавни, давшие прозванье деревне. Трестняк и теперь умудрялся выпускать стебли. Хилые против прежних, но на рогожи годились. А рогожа всякому в хозяйстве нужна. Оттого Затресье жило припеваючи. Большими ложками хлебало кулеш из болотных корней с гусиными шкварками. Шумно выезжало на купилище в Торожиху. Взыскательно косилось на пришлых парней, увивавшихся за румяными ткахами.

Знамо дело, отвернись, тут и увезут в нищую дыру вроде Твёржи.

Гарко, старший внук большака Шабарши и ватажок в этом походе, первым сдёрнул надоевшую харю, оттолкнулся, с воплем ухнул вниз по заснеженной крутизне. Парни заулюлюкали, засвистели, посыпались следом. Взвизгнула на санках Ишутка.

Сейчас в тепло! В доброе насиженное тепло, звенящее девичьим смехом, напоённое запахами угощенья…