Царства смерти

Дом не мог сравниться с дворцами высоких имперских лордов, но был прекрасен в своей горделивой скромности. Между двумя крыльями бывшего аббатства прятался внутренний двор и сад камней, в котором некогда стояли наковальня и меч Артура-Будды. Когда Несс был завоеван Империей, это изваяние было убрано и переплавлено по приказу Капеллы. И до сих пор вилла хранила следы инквизиции: срезы на дереве, где раньше красовались лотосы или граали, окаменелый пенек – все, что осталось от священной смоковницы. Кое-где на стенах традиционные изображения заменили неуместными артефактами: чучелом головы буйвола, портретом обнаженной палатинской женщины на кожаном диване и уродливой бесформенной скульптурой, которая казалась мне обычным корявым куском бронзы.

Я распорядился убрать буйволиную голову и скульптуру, заменив их ангелами с крыльями летучих мышей, похожими на горгулий, охранявших дом моего детства в Обители Дьявола. А вот избавиться от картины мне не позволила Валка. Меня это ни капли не удивило: глядя на картину, я постоянно смущался, и Валку это забавляло.

Наше длительное пребывание здесь оставило свои следы. По обе стороны центральной лестницы стояли хоругви Красного отряда с трезубцами и пентаклями моей ветви дома Марло в обрамлении орнамента-лабиринта, напоминавшего о греческих корнях моей матери. В библиотеку – приземистую башню в юго-западном углу – перекочевали почти все книги с «Тамерлана», а также десятки моих дневников с белыми и черными страницами, наполненные зарисовками, стихами и цитатами, собранными за годы странствий.

В одной из верхних комнат Валка устроила рабочий кабинет. Туда переехали фототипы, распечатанные карты и данные исследований всевозможных руин Тихих, где ей довелось побывать. Она много лет отходила от потрясения, связанного с тем, что покрывавшие руины круглые анаглифы оказались вовсе не глифами, а трехмерными следами высокотехнологичных пространственных механизмов Тихих. Но она была ксенологом и, даже получив опровержение своей языковой теории, твердо намеревалась разгадать тайну, которой посвятила всю жизнь.

Вместе с виллой я получил в распоряжение нескольких слуг, из которых спустя семьдесят лет осталась только старая Анжу. Когда мы с Валкой только поселились в поместье Маддало, она была посудомойкой. Тридцать лет назад мы повысили ее до поварихи. Ей было уже столько лет, сколько плебеи обычно не живут, но она все равно каждый день поднималась ни свет ни заря и готовила завтрак для себя и остальной прислуги: садовника и двух горничных. Я частенько завтракал с ними, прежде чем отправиться на тренировку в зал в восточном крыле. Когда-то в этом зале раздавался звон мечей спарринговавших друг с другом сид-артурианцев.

Шарнирные манекены для фехтования и голографическая камера были единственными артефактами монахов, которые не выбросили или не переделали. По утрам, пока Валка еще спала после тихой ночной работы, я обычно вставал в центр фехтовального круга, и вокруг меня начинали плясать мишени с подвижными металлическими руками. Голографический проектор придавал этим мишеням человеческий облик. Сид-артурианцы запрограммировали его так, чтобы они изображали средневековых рыцарей в готических доспехах, шлемах с опущенным забралом и ярких вышитых плащах.

По сравнению с ними я выглядел убого: босой, по пояс голый, одетый в одни лишь фехтовальные брюки, я сжимал в руках меч и тяжелый жезл из стеклопластика. Четверо моих «противников» были вооружены мечами и булавами; голограммы точно покрывали каркасы манекенов, так что каждый рыцарь был как будто стальной пуповиной соединен с круглым устройством на потолке. Не знаю, как это приспособление прошло инспекцию Капеллы, и тем более не знаю, как оно могло работать без искусственного интеллекта. Однако оно работало, и железные рыцари ни разу не использовали одну и ту же тактику. Случалось, я подумывал о том, чтобы разобрать его, – шарнирные крепления слишком напоминали Возвышенных и полумеханических солдат-химер, составлявших основу армии Пророка, но так и не смог поднять на устройство руку. Капелла и без того достаточно навредила этому старинному дому, убрав отсюда все религиозные символы, и я не хотел вредить больше. Вдобавок я начал испытывать к фехтовальному тренажеру некую привязанность. Голограммы напоминали картины, которые моя мать рисовала для своих опер, и поэтому, находясь среди этих древних рыцарей в металлических доспехах, я представлял себя персонажем ее историй.