Царство флоры

«Дурак, идиот! – кровь стучала в висках Марата Евгеньевича – атлета, плейбоя, спортсмена, адвоката и охотника. – Идиот, слабак, кретин!»

Он гнал внедорожник по пустому в этот ночной час Садовому кольцу – прочь с этой проклятой Долгоруковской улицы, прочь от этого дома, из которого его вышвырнули, прочь от нее – от этой ведьмы, прочь, прочь…

Дурак, слабак, кретин, сука… Сука-любовь… И, конечно же, сука-память вернулась и все расставила по своим местам: «Нет, тогда, семь лет назад, не ты ее, а она тебя – она, ведьма! Она бросила тебя, использовала, вывернула наизнанку и потом брезгливо, лениво, устало откинула прочь. Краткий эпизод. Пройденный этап».

Это он-то пройденный этап – он, Марат, плейбой и спортсмен, симпатяга, любимец женщин, позволявший себе и Ксеню, и Марину, и Леру, и десять Наташ и Кристин – всех сразу одновременно, охотник, сразивший матерого кабана вне игры и вне правил, в несезон, когда другим-прочим охота запрещена?

Но кабан-то жив, буровит где-то чащу Евпатьевского леса своей двухсоткилограммовой тушей, роет рылом грязь, отгоняет мух, страдая от раны. И она – ведьма Фаина – жива. Спит на шелковых простынях – не жена, не любовница, не мать, просто соучастница, партнерша.

Ведьма! Марат скрипнул зубами. Так с ним никто никогда не обращался, не смел. А она посмела. «Убирайся, катись» – и это после всего, что было. Что сегодня было между ними! Он застонал как от боли: кретин, идиот! Надо же так попасться, так залететь. Нет, так нельзя, надо взять себя в руки, успокоиться, а то еще врежешься к чертовой матери и…

Вот о матери он так и не вспомнил, о ней совершенно забыл. А ведь она… мать, никогда не обращалась с ним вот так. Никогда не была с ним жестока, бесчеловечна. Она была с ним нежна. Она жалела и всегда защищала его. Она защитит его и сейчас. Защитит и пожалеет. Утешит.

Марат всхлипнул, стиснул руль. Если бы кто-то сейчас – тот же егерь Мазай или те две потаскушки, Марина и Ксеня, – видел его сейчас – таким вот, плачущим, словно школьник, побитый сверстниками. Ни за что ни про что побитый, униженный. Если бы они видели – не поверили бы своим глазам. Не поверила бы и она – Фаина. Но мать – она видела его всяким. И всегда утешала, вытирала его слезы.

Через четверть часа черный внедорожник остановился у дома на Краснопресненской набережной. Марату этот дом был знаком с детства – там они жили втроем, с матерью и отцом, потом вдвоем с матерью. Теперь в их старой квартире жила мать. А он только приезжал в гости с подарками. Но сейчас…

Марат вытер тыльной стороной ладони мокрые щеки. Ведьма… Кретин… Видели бы его сейчас коллеги по адвокатской конторе или же товарищи по охотничьему клубу. Зареванный пацан – это почти в сорок-то лет!

Мимо по набережной медленно проехала милицейская машина с выключенной мигалкой. Остановилась возле соседней подворотни. Фонари горели празднично, ярко. Вдали высилась освещенная громада Белого дома, на той стороне реки, точно айсберг, плыла в предрассветной мгле гостиница «Украина». Где-то там, за освещенным мостом, тот бар на набережной, где они пили с ней водку со льдом спустя долгих семь лет, где висит ее фото на стене, где он трахал ее, трахал, как хотел и как мог, в тесной кабинке над унитазом. И где она обнимала его, целовала его губы, глаза, руки. Все это где-то там, далеко, далеко… Фаина…

А здесь – темный фасад кирпичной девятиэтажки, темное окно – вон то, пятое слева на седьмом этаже.

Мама, я здесь. Проснись, зажги свет, подойди ко окну. Подай мне знак, хоть какой-то знак любви, надежды, утешения.

Марат заглушил мотор, вытащил ключ зажигания. Он всегда гордился выдержкой. Любил чувствовать свою силу. Любил рисковать. Но сейчас у него дрожали руки. Дрожали колени. Он был весь как ватный. Он не понимал – как же так? Почему?

У соседней подворотни стояла милицейская машина. Он не обратил на нее внимания. Вот сейчас он войдет в знакомую арку, во двор, наберет код, поднимется на лифте, позвонит и… Мать, конечно же, удивится и встревожится не на шутку. И он что-нибудь ей соврет. Что-нибудь такое, как там, в «Царстве Флоры», про убитого кабана…

Огни набережной остались за спиной, из арки, как из трубы, тянуло ночным сквозняком. Марат заторопился. Но вдруг… что это? Или ему показалось?

Как и там, в овраге Евпатьевского леса, он ничего толком в это первое, короткое мгновение не смог увидеть, различить в темноте. Только услышал гром, гул, словно бухнуло что-то тяжелое по кирпичной стене и ударило, срикошетив, в спину между лопаток.

Он упал. Он не понял даже того, что это был выстрел. Асфальт врос, влип в его тело, и не было сил повернуться. Он хватал ртом воздух, царапал асфальт ногтями. Не понимал – что, почему, за что, зачем?

Послышались шаги, кто-то быстро и грубо повернул его на спину. Марат застонал. В темноте он не видел, различал лишь какую-то тень. Боль в спине была непереносимой. Он словно не чувствовал своего разом онемевшего тела. Внезапно ощутил новый грубый толчок в бок. В помутневшем сознании всплыла картина: овраг, луна, кабан, вышедший к водопою. Неубитый кабан, настигший охотника. Толчок в бок – словно рылом поддели, и боль от острых, как бритва, клыков, адская боль там, внизу. Марат хрипло вскрикнул. И на одно короткое мгновение увидел… Никакого кабана не было. Это был человек. Потом прогремели еще два выстрела. Пули раздробили Марату череп, изуродовали лицо, которым он всегда так гордился.