Царство юбок. Трагедия королевы

— Прошу вас, — кротко сказала ему королева, — простить мою дочь: она — еще дитя и не понимает, что говорит. Родители научат ее любить добрый, трудолюбивый народ и быть ему благодарным за его любовь, мосье.

— Я вовсе не мосье, — грубо возразил блузник, — я просто бедный мастер, сапожник Симон, и больше ничего!

— В таком случае, мессир Симон, я прошу вас принять от моей дочери изображение ее отца и выпить за наше здоровье, — сказала королева, кладя в руку дочери луидор, причем шепнула ей: — Дай ему!

Принцесса поторопилась исполнить приказание матери и положила блестящий золотой в протянутую к ней широкую, грязную руку. Толстые, костлявые пальцы сапожника сжали ее ручку и не выпускали.

— Вот так маленькая ручка, — насмешливо сказал он, — а что стало бы из таких пальчиков, если бы им пришлось работать?

— Мама! — испуганно вскрикнула принцесса, — Вели этому человеку отпустить мою руку, мне больно!

Сапожник громко расхохотался и, выпустив руку, злобно сказал:

— Ага, принцессе больно уже от одного прикосновения рабочей руки! Вам лучше бы держаться подальше от нас и никогда не являться среди народа!

— Поезжайте же скорее! — громко и повелительно сказала кучеру королева.

Он ударил по лошадям, и народ, толпившийся у самого экипажа и, затаив дыхание, слушавший разговор королевы с сапожником, с боязливыми криками и визгом бросился в разные стороны от взвившихся на дыбы коней.

Экипаж поехал крупной рысью, и королева снова улыбалась и ласково кивала народу, который уже снова с энтузиазмом приветствовал ее, восторгался ее красотой и миловидностью ее детей.

А сапожник Симон все стоял на прежнем месте, насмешливо скалясь, и смотрел вслед королевскому экипажу.

Чья-то рука опустилась на его плечо, и язвительный, дрожащий голос спросил его:

— Вы любите эту австриячку, мессир Симон?

Сапожник быстро обернулся. Пред ним стоял какой-то странно искривленный и сгорбившийся человек с неестественно большой головой, плохо подходившей к узким плечам; весь его вид произвел такое впечатление на Симона, что он громко расхохотался.

— Вы находите меня безобразным, не так ли? — спросил незнакомец, стараясь также засмеяться, но вместо смеха получилась гримаса, растянувшая его неестественно огромный рот с толстыми, бесцветными губами от уха до уха и показавшая два ряда отвратительных, длинных зеленоватых зубов. — Вы находите меня страшно безобразным? — повторил он, так как хохот сапожника стал еще громче.

— Я нахожу вас очень странным, — сказал Симон, — если бы я не слышал, что вы говорите по-французски и не видел, что вы ходите на двух ногах, как все мы, то я подумал бы, что вы — та громадная жаба, о которой я недавно читал в сказке.

— Да я и есть та самая жаба из сказки, — со смехом подтвердил незнакомец, — я только на сегодня нарядился человеком, чтобы посмотреть на австриячку с ее отродьем. Позволю себе еще раз спросить вас: любите ли вы эту австриячку?

— Нет, убей меня Бог, не люблю! — с жаром воскликнул сапожник.

— А почему бы Богу убивать вас за это? — быстро возразил незнакомец. — Что же, вы думаете, уж такое огромное несчастье, если не любишь австриячки?

— Нет, собственно говоря, я этого не думаю, — задумчиво возразил сапожник, — пред Богом-то это — не грех, а вот пред людьми — грех, за который платят долгим и тяжелым заключением в тюрьме, а так как я люблю свободу, то и остерегаюсь рассказывать чужим людям, что именно я думаю.

— Вы любите свободу? — воскликнул незнакомец. — Дайте мне свою руку и позвольте поблагодарить вас за это прекрасное слово, брат мой!

— Ваш брат? — с изумлением повторил сапожник. — Я не знаю вас, а вы так себе, здорово живешь, называете себя моим братом?

— Вы сказали, что любите свободу, а потому я и приветствую в вас брата. Все, любящие свободу, — братья, так как признают эту добрую и милостивую мать, которая не делает разницы между своими детьми и любит их всех совершенно одинаково, хотя бы один назывался графом, а другой — ремесленником. Пред матерью-свободой все мы равны и все — братья.

— Это звучит красиво, — возразил сапожник, — только беда в том, что это — неправда. Если все — братья, то почему же король ездит в золоченой карете, а я, в качестве сапожника, потея, тащусь на своих вороных — на собственных подошвах?

— Король — не сын свободы! — яростно воскликнул незнакомец. — Он — сын деспотизма, оттого и хочет унизить до полного рабства своих врагов, сынов свободы! Неужели мы всегда будем терпеть это? Неужели не захотим наконец подняться из праха и унижения?

— Ну, конечно, если бы мы могли, то очень захотели бы этого! — с грубым смехом воскликнул Симон. — Да вот все дело в том, что мы не можем! Король имеет власть держать нас в цепях, а прекрасная дама-свобода, о которой вы говорите, что она — наша мать, преспокойно позволяет, чтобы ее сынов держали в рабстве и унижении.

— Она только временно допускает это, — возразил незнакомец громким, визгливым голосом, — но она уже готовит день возмездия и смеется над теми, кого она хочет низвергнуть и которые сами безустанно работают над своею гибелью!