Царство сынов Солнца (илл. с альфа-каналом)

Инки сумели придать вид торжественного праздника своим трудовым повинностям, в частности севу и сбору урожая. В них принимало участие все население империи, включая сапа инку. Правда, у сынов Солнца было собственное поле — Колькампата. Именно здесь, взрыхлив землю священной для инков земли Куско своей такльей — ручной мотыгой с упором для ноги, Инка высевал первое зерно кукурузы. Здесь же правитель срывал первый початок. Это был важный и обязательный ритуал инкского язычества.

Работа на полях Солнца и Инки была коллективной, а трудовые песни исполнялись хором. Работать были обязаны лишь сами пурехи, но они выходили на поле вместе со своей семьей — песня отразила и это. Хор мужчин пел основной куплет. Женщины и дети исполняли припев.

Мужчины

: Эй, победа! Эй, победа!

Вот мотыга, здесь борозда!
Льется пот, устали руки!
Припев: Хвала, мужи, хвала!

Собрав нехитрый инвентарь, пурехи возвращались в свое селение, хором восхваляя доброту, благородство, сердечную заботу великого правителя о простом человеке.

Впрочем, так ли все это было в реальной жизни государства инков, покорившего десятки царств и народов?..

Рассказ пятый: Кипу летит к Единственному

— Дома с парусом плывут. Виракочи к нам идут.

Слова были знакомые, похожие на стих, — так всегда легко запоминать, но что-то чужое и страшное своей необычностью звучало в них. Может быть, он что-то напутал? Нет, слова запомнились легко, и повторять их было легко. Только в них не было ритма бега, и это было необычно. Те, кто придумывал слова, всегда точно подбирали их к ритму бега. А в этих, похожих на стих, не было ритма: их приходилось рвать на части, чтобы бежать, бежать, бежать. Хорошо еще, что они сразу же запомнились.

Знакомые слова, только непонятные: «Дома с парусом плывут. Виракочи к нам идут». Но дома не плавают, плавают плоты с парусом и без паруса. Он их сам видел, когда однажды служба заставила его спуститься с гор. Там было жарко и страшно — столько воды никто и никогда не видел в его айлью. Вся община за всю свою жизнь не видела столько воды. А он видел и гордился этим…

Бежать осталось не так уже много: за поворотом начнется спуск, потом еще один поворот, и кто-то другой будет повторять эти странные слова: «Дома с парусом плывут. Виракочи к нам идут».

Сумочка, в которой лежало кипу-сообщение, казалась почти пустой. Она была пурпурного цвета, цвета Единственного. Никто, даже самый большой камайок, не смел ни на мгновение задержать часки, на груди которого горел знак самого сапа инки. Кураки и даже сыны Солнца расступались перед гонцом-часки со знаком Единственного. Жаль, что дорога безлюдна: он не увидит испуганные лица прижимающихся к обочине людей. Некому крикнуть, и эхо, не повторит в горах только одно слово, приводившее в трепет все Четыре стороны света: «Сапа-а-а!»

Нет, ему не нравилось пугать людей. Зачем? Каждый, кто вышел на дорогу инки, был занят не своим, а общим делом. Дорога была для тех, кто, как он, выполнял важные поручения. Сегодня он нес послание Единственному, и все должны уступать ему дорогу. Завтра он сам уступит дорогу часки с пурпурной сумочкой. Зачем же пугать людей?..

У поворота кончался последний подъем — дальше дорога пойдет под уклон, за два полета стрелы до поста часки она станет, ровной, как отшлифованный камень, и камни, из которых сложена дорога, будут большими, гладкими. Здесь он передаст сумочку Единственного и будет повторять прямо на ходу эти странные слова.

Добежав до поворота, часки сплюнул зеленую от листьев коки вспенившуюся слюну и словно на крыльях полетел по плавно спускавшейся вниз ровной дороге. Он уже видел каменное здание поста, рядом с которым на платформе дымил сигнальный костер, маленькие фигурки людей, шевелившиеся между домом и костром, наконец, он разглядел того, кто уже ждал его на дороге, чтобы продолжить стремительный полет к священному городу Куско. Громко, теперь уже в полный голос, стараясь приспособить к ритму своего бега такие неудобные слова, он повторял их снова и снова, словно боялся, что они ускользнут от него в самый неподходящий момент.

Он убежал от станции на целый полет стрелы, пока часки трижды, как полагается, без запинки повторил эту проклятую фразу. Вернувшись трусцой к станции, он лег прямо на траву, закрыл глаза рукой от подымавшегося все выше и выше палящего солнца и попытался заснуть. Но усталость (с посланием Единственного часки бежали из последних сил) и листья коки, которые он начал жевать с того самого момента, как Дозорный увидел сигнальный дым, отгоняли сон. Он никак не мог забыть эту непонятную, так страшившую его фразу, хотя прежде с ним никогда не случалось подобного. Передав сумочку-эстафету и выкрикнув ключевое слово, он сразу же терял его, словно оно осталось лежать там, вместе с кипу. Вдруг он с ужасом увидел, как из пурпурной сумочки Единственного к небу устремился дым, но это был уже сон…