Царство железных слез

Взгляд хунгура направлен был туда; к серо-зеленым вершинам, к большой щербине, где за Воротами, за изломами Санны раскидывались первые широкие, раздольные просторы степи.

Бесконечная степь. Великий Угур – как говорили лендичи. Огромное пространство под куполом неба. Бездна, в которой рожали, любили, сражались и странствовали… бесконечно.

– О Матерь-Земля, Отец-Небо, отомстите за меня, – прошептали покрытые кровью губы. Он шептал и молился, даже когда Якса одим размашистым ударом отсек ему голову, разрубив сбоку кожаный клапан шишака.

Оставил вздрагивающее тело, опустил красный меч и принялся осматриваться.

– Юно! – крикнул он. – Юно!

Парня уже не было в лагере. Убежал, умчался из этого ужаса, едва увидев голову Югуна, слетающую с плеч. Не стал ждать смерти ненавистного врага, не оглядывался на последних вырезаемых хунгуров. Не видел, как манкурт вскакивает от тела проколотого копьем Бранко, чтобы с голыми руками броситься на Проклятых.

Не видел, как из разваленных, спутанных юрт складывают костер, на который бросают мертвых и умирающих. Как поливают его маслом, поджигают, чтобы горел он долго во славу Ессы и вечно живой Лендии.

Он убегал. В дом, где все еще находилось непогребенное тело отца. В Дубну, где попрятались по домам селяне, закрыв двери на четыре засова, где они ждали с топорами, с палками, с цепами в руках, беспокойно вслушиваясь в звуки, доносящиеся от кочевья.

А когда и Юношич запер за собой дверь отчего дома, он услышал тихий стон. Посреди хаты, на лавке, держась за деревянный стол, полусидела Коорта. Обрызганная кровью, с раной в боку и с прикрытыми бледными глазами.

19

Когда пришли сумерки, он вывез ее, перевязанную и едва живую, за село – на хунгурском коне, которого поймал, бродящего по лугам. Вывез к одинокой хибаре, той самой, где присматривал за Навоем, словно время и история совершили круг. В кожаном мешке привез все, что отыскалось в доме. Последние лепешки, мед, кашу, баклагу с квасом. Корпию, которой переложил рану на боку, прикладывая к ней жеваный хлеб с паутиной. Коорта молчала. Сидела с кровью на щеке, застывшая, словно собираясь умереть. Только когда он отодвинулся и встал в расхлябанных дверях, она протянула руку.

– Юно, куда ты?

– Иду.

– Вернись ко мне!

– Не вернусь, – сказал он глухо. – И не надейся. Отдохни, поешь и попей. А потом, если у тебя есть силы, беги. Иначе они придут по следам и убьют, как твои люди пришли за Навоем. Оставляю тебе коня.

– Юно, – простонала она, – иди ко мне!

И когда тот подошел, она в последний раз схватила его вдруг за руку, обняла, притянула и поцеловала в губы. Стояли так долго, сплетенные; наконец Юношич освободился, почти силой, ушел, оставляя ее; лишь на миг еще остановился в дверях.

– Юно, – прошептала она почти беззвучно. – Отчего это все… такое…

– Убегай! Найдут тебя.

– Ох, глупый, проклятый, какой же ты глупый! Я тебе говорила.

– Да. Я глупый. Прощай.

Он вышел, почти убегал от нее, летел в село, словно на крыльях. Должен был похоронить отца, должен был сбежать от всего этого. Но как, куда? А может… Вместе?

Не нашел он покоя и дома. Едва вышел из леса, на дорогу, увидел зарево, бьющий в небо одинокий столп огня, встающий над старыми стрехами и соломенными крышами. Даже не нужно было подходить ближе, чтобы обо всем догадаться. Сердце его прошила дрожь, ноги подогнулись. Пожар охватил не все село. Горела только одна хата. И он знал, какая именно.

Его ждали на дороге – мрачная, молчаливая толпа в сермягах, сорочках, простых кафтанах и плащах, вооруженная палками, топорами и копьями. Не двигались, не угрожали, просто загораживали проход. Бледные и серые лица – как у стрыгонов. Несколько рук показывало на него пальцами. Потому он остановился.

– Юношич, сын володаря Вояна! – крикнул Хамжа, спрятавшись где-то за мощными плечами селян и невольников. – Ступай прочь, видеть тебя не желаем! Вместе с отцом ты принес только смерть и гнев богов. Безумие и убийства. Хунгуры сожгут село за смерть Тормаса. Убирайся отсюда или погибнешь.

Юно остановился, потому что в нем еще осталось немного разума. Далеко, в селе, горел его родной дом, горело тело отца, словно на жертвенном огне. Превращались в пепел старые надежды и богатство его рода.

– Уходи, проклятый! – орал Хамжа. – Оставь нас, ступай в вечный лес, неси молитвенную весть Волосту! Дальше ты не пройдешь. Мы гоним тебя железом и огнем, выжжем каждый твой след, а если ты даже победишь нас, то закроем перед тобой окна и двери хат, как перед заразой или бесом!

Над головой у Юно свистнул камень, второй ударил его в плечо. Толпа сорвалась – как свора собак, спущенных с поводка. Стала орать, ругаться, кидать грязью, конским и коровьим навозом.

Потому Юно отвернулся и ушел. С достоинством, мало заботясь о камнях и комьях земли. Получил по голове, в плечо, несколько раз в спину, залился кровью, но – шел.

Прямо в лес: сам-один. Последний, оставляя пламени тело несчастного отца. Отец хотел, чтобы он жил. Отец принес себя ради него в жертву, отдал душу Ессе.

И все же он не был один.