Царство женщин

Попасть в приказ ничего не стоило. В 1736 г. кабинетский курьер был там наказан кнутом за то, что говорил на одной из сибирских станций о близкой свадьбе Анны Леопольдовны, о которой все знали в Петербурге. В 1737 г. туда попал мужик, заподозренный в том, что он украл курицу, которую нес. Заподозренный на каком основании? Так, здорово живешь. Дело должно было выясниться через палача. Подозрительное по своему положению, это правительство проходимцев постоянно действовало на удачу. Оно отправило в тайную канцелярию, т. е. в застенок, священника, – Иосифа Решилова, арестованного «по важному подозрению», а какому – неизвестно.[205] Двусмысленного слова, превратно истолкованного жеста было достаточно, чтоб поставить на ноги полицию и инквизиторов. 20-летнему Мартыну Карловичу Скавронскому, родственнику покойной императрицы вздумалось как-то шутя сказать своим слугам, что бы он стал делать, если бы был царем. Он был приговорен к наказанию кнутом по доносу слуги.

Когда являлось дело более серьезное, как например дело лжецаревича Алексея – по-видимому сумасшедшего, которому во время турецкой войны поверили несколько крестьян в Ярославце близ Киева – то тут творились положительно ужасы, и Анна проявляла черты, которые ей приписывал шут царевны Прасковьи. Целые месяцы допросов под кнутом, дни казней – плаха, кол, костры…

В конце царствования два иностранных дипломата попытались подвести итог этого правосудия, вероятно воспользовавшись теми же документами, потому что цифры у них почти одни и те же, за незначительными отступлениями, которые можно приписать описке. Ла Шетарди доходит до 37 002 жертв, из которых 1 002 казнены, а прочие сосланы в Сибирь. Мардефельд считает только последних 5 002. Правда, что его товарищ принимает во внимание также тайно казненных, между которыми считает и герцога де Фальери, мужа знаменитой любовницы герцога Орлеанского. Рассказывают, что несчастный приехал в Россию незадолго до замужества Анны Леопольдовны с герцогом Брауншвейгским, привезя письма и драгоценные подарки к герцогине от ее отца. Его заподозрили в преступных кознях, и он исчез бесследно.[206]

И закон не знал никаких ограничений для подобного вмешательства государственной полиции. Она вторгалась во все общественные и частные дела, претендовала все знать. Она врывалась в дома, нарушая святость семейного очага. Только об одном она не заботилась – о поддержании порядка и о безопасности в городах и деревнях. Можно возразить, что это дело административной полиции. Но последняя находилась еще в зачаточном состоянии. До 1733 г. она существовала, в самой элементарной организации только в обеих столицах. В этом году – по сообщению князя Гессен-Гомбурского – сделана была попытка ввести ее в двадцати пяти других городах. Во время своего пребывания в Казани принц был поражен грязью и «невыносимым смрадом», царившими там. В 1737 г. были учреждены стражи и патрули, чтоб следить за пожарами. В предыдущем году было их несколько ужасных. В Москве сгорел Кремль, Китай-город, Белый город, обе Басманные, Немецкая слобода, Лефортовская слобода, 102 церкви, 11 монастырей, 4 дворца, 17 богаделен, 2527 домов, 9145 мелких построек. И по обычаю, бедствие послужило предлогом к общему грабежу, в котором принимали большое участие солдаты и матросы.[207] В окрестностях столиц леса горели постоянно, и даже императрица жаловалась в июле 1735 г., что не может открыть окон из-за дыма. Полиции в этом году было приказано содержать трубочистов, а поджигателям грозила смертная казнь. Пренебрежительный отзыв о пожаре мог подвести под кнут.

Нищенство и бродяжничество, тесно связанные, представляли язву, с которой было трудно справиться, тем более что само правительство способствовало их поддержанию. Задержанные за долги и политические арестанты просили милостыню на улицах, так как тюрьма не кормила их. В кандалах, под конвоем, они проходили по улицам, выставляя напоказ свое истощение и раны от перенесенных пыток. Обычай правежа для неисправных должников продолжал существовать. Их стегали по ногам, пока они не уплачивали долги. Указом было разрешено отдавать арестантов в разного рода работы разным людям, и этот обычай сохранился до сих пор. Число нищих увеличивалось; решили более молодых записывать в солдаты и в матросы, а других отправлять в каторжные работы; заимодавцам вменялось в обязанность кормить своих должников. Самым очевидным последствием этих мер было усиление разбоев; появились организованные шайки. В апреле 1735 года одна из них могла продержаться под Петербургом несколько месяцев и дать настоящее сражение отряду пехоты и, обратив его в бегство, грабить и обирать жителей. В деревне Нарышкина, Ушакове, убив управляющего, дали священнику 3 рубля, «чтоб поминал конобеевского приказчика и убитого их товарища, да еще дали три рубля, на которые велели купить колокол».[208] В 1739 году казнили в Москве князя Ликутьева.