ЦДЛ

За двухместным столиком с оранжевой лампой сидел Андрей Вознесен­ской с испанской переводчицей, которая готовила испанский перевод его сти­хов и поездку по Испании с выступлениями в университетах. Поговаривали, что этот столик оснащён подслушивающим устройством, ибо туда всегда са­жали писателя и иностранного гостя. Андрей Вознесенский шевелил пухлы­ми губами, быть может, читал стихи. Испанская переводчица что-то лепета­ла, а их обоих записывал тайный магнитофон, делая разговор доступным офицеру Лубянки.

За другим двухместным столиком сидел Владимир Солоухин с молодой красоткой. Уже давно миновала опала, когда писатель-монархист заказал се­бе перстень из золотой николаевской монеты с изображением царя-мученика. Солоухина вызывали на партийное бюро и грозили исключить из партии. Теперь, в новые времена “перестройки” он свободно носил золотой перстень. Это не считалось проступком, у Солоухина обнаружились единомышленники, не громко, но поговаривали о возрождении в России монархии. Когда Соло­ухин, обрюзгший, стареющий, появился с молодой красавицей на пороге Ду­бового зала, стол “деревенщиков” шумно зааплодировал, а стол демократов умолк, и там раздались смешки.

За столом, где Куравлёв праздновал выход книги, уже вёлся бесконеч­ный русский спор, не умолкавший добрые двести лет.

— Ты русский народ не тронь, слышишь, — пылко говорил Лишустин, задетый неосторожным замечанием Гуськова. — Он Божий народ. Через не­го в мир свет приходит. Он на себя все скверны мира берёт и тьму претво­ряет в свет. Поэтому его мир ненавидит, что он укоризна миру. Русский на­род смотрит в небо, видит Небесное царство. Пока есть на земле русский народ, дотоль у людей будет ключ от Небесного царства. Оттого демоны бьют русский народ, чтобы у него ключи отнять. Они хотят русский народ поко­рить, отнять ключи и отлучить от Небесного царства. Нет выше русской люб­ви, русского терпения, русской веры в то, что когда-нибудь и на земле будет Небесное царство. Русские — люди неба. Соединяют небо и землю. Через русских небо нисходит на землю и на земле торжествует!

Гуськов был уязвлён речью Лишустина, которая прозвучала как обличе­ние Гуськова. Брюзгливо оттопырив нижнюю губу, он с нарочитым занудст­вом показывал, как скучны, вторичны старообрядческие взгляды Лишустина:

— Ну, во-первых, Пугачёв не менее русский, чем Серафим Саровский. И на Руси число плах превышает число алтарей. Верещагин, изобразив го­ру черепов, показал, как русские обращаются с иноверцами. Вряд ли о рус­ской набожности свидетельствуют тысячи разорённых церквей, которые, кстати, будучи разорёнными и осквернёнными, гораздо духовнее пышных со­боров. Из этих церквей ушёл Бог и вернулся, когда русский народ пожёг зо­лотые иконостасы и парчовые хоругви. Русские не нуждаются в твоём елее, они создали империю между трёх океанов, действуя сначала мечом и шты­ком, а уж потом возжигая кадила.

— Ты русофоб, Фаддей! Не хочу иметь с тобой дела! — Лишустин по­рывался вскочить и покинуть застолье. Но Макавин его удержал:

— Русский человек, друзья, бежит и от рая, и от ада. А куда он бежит, неизвестно. Это загадка всем нам на следующие века.

— Все вы правы! — воскликнула Петрова, — Правы, потому что ис­кренни. “Перестройка” позволяет писателю быть искренним.

— Того же мнения Андрей Моисеевич, — важно промолвил Святогоров, будто он сам и был Андреем Моисеевичем, тайным мудрецом у метро “Аэропорт”.

Куравлёв не вступал в спор. Наслаждался этой мнимой распрей, не ме­шавшей им оставаться друзьями, представителями нового литературного по­коления, несущего в себе родовые изъяны предшественников.

По Дубовому залу пронёсся ропот. Сидящие за столами повернулись все в одну сторону. В ресторан входили, тесно держась друг друга, знаменитос­ти из национальных республик.

Впереди, как вожак стаи, выступал дагестанец Расул Гамзатов, носатый, с добрыми хмельными глазами, розово-красный от выпитого вина. Он что-то неразборчиво и дружески пробурчал подскочившим официанткам, и те рас­цвели улыбками. Пригласили любимцев к особенному столу, что был накрыт у резного, увитого виноградной лозой, столба. За Гамзатовым следовал его неразлучный друг, калмык Давид Кугультинов. Широкое степное лицо было изъедено оспинами. Он держался независимо. Пусть все знают, что он вели­чина не меньшая, чем Расул Гамзатов. И что именно о нём великий Пуш­кин сказал: “...и друг степей калмык”. Чуть сзади топтались башкир Мустай Карим, усатый, понурый, видимо, утомлённый непрерывными возлияниями, которыми сопровождался приезд в Москву, и балкарец Алим Кешоков, не­высокий, с умными печальными глазами. Все четверо представляли свои на­роды, были духовными пастырями в своих республиках, служили поводыря­ми, путь которым указывал русский Кремль.

Их всех обожали официантки за щедрые чаевые. Их появление в Дубо­вом зале превращалось в восточный праздник с цветистыми тостами и раз­ливным винным морем.

Гости, явившиеся от дальних гор и степей, проследовали к столу. Не гля­дя в меню, потребовали блюда.