Цейтнот

«Я тебя вижу насквозь, — думал Фуад. — Сейчас наконец ты понял, что песенка твоя спета, и начал пудрить мне мозги. Дурака нашел! Нет, дудки! Я тебе не простак, не ребенок, чтобы верить твоим словам. Ладно, все это чепуха, говори наконец, что тебе надо?»

— И теперь, Фуад, сынок, — продолжал Ахмед Назар, — есть у меня к тебе большая просьба. Единственная! Иншаллах, сядешь за этот стол, так и должно быть. Приходит время — старики уступают место молодым. Это закон жизни. Да… словом, сядешь за мой стол. Прошу тебя, возьми под свое крыло Ниджата…

Фуад почувствовал, как к горлу подступил ком. Да, были и у него слабые стороны, уязвимые места. Человеку, стоящему во главе большого, трудного дела, руководящему сотнями людей, не годится быть сентиментальным. А в нем, Фуаде, эта сентиментальность осталась. Вот и сейчас слова Ахмеда Назара задели какую-то чувствительную струнку в его сердце. Ему стало грустно. Неожиданно этот некрасивый, нескладный мужчина, к которому он всегда относился если не с чувством неприязни, то, по крайней мере, неуважительно, небрежно, стал ему ближе, роднее. «Ближе», «роднее», возможно, не те слова. Но, во всяком случае, Ахмед Назар представился ему, как говорится, в ином свете. Словно Фуад вдруг увидел в обличье пустотелого манекена живого человека — со своими заботами, бедами, болячками и, главное, благородного. На какой-то миг ему показалось, что перед ним сидит его отец Курбан, хотя внешне Курбан-киши и Ахмед Назар нисколько не походили друг на друга.

До Фуада заместителем у Ахмеда Назара был некто Гараш Гусейнов. Проработав в управлении семь-восемь месяцев, Гараш начал цапаться с Ахмедом Назаром. Тот написал на этого, этот — на того. Фуад не знал всех перипетий интриги, однако слышал, что в последний раз Гараш накатал на Ахмеда Назара жалобу на тридцати двух страницах и отправил ее в пять-шесть вышестоящих инстанций, а также в добрый десяток газет и журналов. Ахмеда Назара можно было обвинить в безграмотности, некомпетентности, «несоответствии» и тому подобном, но и Гараш недалеко ушел от него: в своей пространной жалобе, говорят, сделал около семидесяти грамматических ошибок. Да, Ахмед Назар отнюдь не мог считаться образцовым руководителем, но всем была известна его кристальная честность, моральная чистоплотность и крайняя щепетильность в вопросах кумовства, местничества, семейственности. Именно в последнем — в семейственности — Гараш обвинил его, приведя единственный достоверный факт: Ахмед Назар устроил на работу в одно из проектных бюро системы управления своего сына. Разумеется, из кляузы Гараша ничего не вышло. Вмешался Шовкю, защитил Ахмеда. Да и брат его Ашраф еще прочно сидел на своем месте. Гараша с позором изгнали из управления: «поборник истины» (именно так он именовал себя в своей знаменитой жалобе) оказался взяточником и хапугой. Как только Гараша уволили, Шовкю начал проталкивать Фуада на его место. Ахмед Назар оказывал содействие, так как Шовкю только что помог ему. Фуад не очень рвался в заместители Ахмеда Назара, но Шовкю объяснил ему: «Самое большее через два года Ахмед уйдет на пенсию, и ты займешь его место».

Шовкю слабовато играл в шахматы, но в жизни рассчитывал на несколько ходов вперед. Так Фуад оказался в управлении. Спустя месяц после этого назначения Шовкю отмечал день своего рождения. Дома у него собралось самое избранное общество. Был приглашен и Ахмед Назаров. Ахмед был немного растерян, чувствовал себя неловко. Даже выпил лишнего для храбрости. На балконе обнял Фуада, сказал: «Фуад, клянусь твоей жизнью, мое уважение к Шовкю Джамаловичу безгранично! Очень рад, счастлив, что к нам прислали именно тебя. Уверен, мы сработаемся, иншаллах! Что я сделал плохого этому сукину сыну Гарашу? Был бы он человеком, я бы молился на него. Нет, начал откалывать номера, интриговать. И знаешь, что меня больше всего задело? Много он там написал всякой ерунды, — все прощаю, одно мне обидно — то, что он написал про Ниджата…»