Цейтнот

— Клянусь тебе, мама, это все сплетни. Румийя никогда не скажет такого. Я обязательно узнаю, кто распускает подобную ложь.

На следующий день Фуад уехал в командировку, а когда вернулся, ему пришлось срочно готовить доклад, — он завертелся, закрутился. Короче говоря, не поговорил с Румийей. Разумеется, время на разговор с женой он бы выкроил, однако боялся, что она поднимет скандал и обвинит во всем его мать…

Касум спросил:

— А вон то здание тоже строил Шовкю Джамалович?

— Да, Касум, — подтвердил Фуад.

— Ну и голова он, машаллах! А, Фуад-гардаш?.. Ведь верно говорю — голова?

Фуад кивнул, подтверждая, что да, мол, тесть его и в самом деле «голова».

— Таких людей, как Шовкю Джамалович, — продолжал Касум, — на земле больше нет. С большими он — большой, с маленькими — маленький. Вот у меня пять детей, так, клянусь аллахом, иногда я сам путаю их имена. А Шовкю Джамалович — нет. Клянусь вашей жизнью, Фуад-гардаш, клянусь жизнью Гамбара, Шовкю Джамалович никогда не собьется, знает каждого по имени. Всегда, когда встречает меня, спрашивает сначала про жену: «Как себя чувствует Кызханум-баджи?» Затем начинает по одному спрашивать про ребят: «Как Мамедали, как Закир, как Зафар, как Саида, как Исмихан?» Просто поразительно, клянусь аллахом! В таком возрасте — и такая память! Тьфу, тьфу, не сглазить бы! Да пошлет ему аллах долгой жизни! Помню, когда я работал у него, возил его, он знал всех своих сотрудников по имени. С каждым здоровался за руку, спрашивал: «Как дела, как здоровье?»

Машина выехала из города и мчалась уже по Балаханскому шоссе.

— Фуад-гардаш, говорят, будто Шовкю Джамаловичу предложили в Москве большую должность — быть самым главным над всеми архитекторами. А он будто бы не согласился, сказал: «Пока не закончу строить весь Баку, никуда не поеду». Это правда? И еще говорят, будто Шовкю Джамалович поклялся сделать Баку таким, как Париж. «Превращу, говорит, Баку в Париж — потом умру!» А что, Фуад-гардаш, Париж и в самом деле красивый город? Вы ведь были там…

— Красивый, Касум, красивый.

— Неужели красивее Баку?

— Каждый город красив по-своему, Касум.

— Это верно, вы правильно говорите… Но Шовкю Джамалович все-таки молодец, мужчина! От такой должности в Москве отказался! Он — как наш Гамбар… Гамбара тоже приглашали в Ленинград, в тамошний университет, — не поехал. Что, разве у нас своего нет?!

Фуад усмехнулся в душе: «Устное народное творчество!» Этот образец фольклора, очевидно, был отголоском факта, имевшего место в прошлом и сильно искаженного. Действительно, когда Бильгейс-ханум была еще жива, встал вопрос о переезде Шовкю в Москву. Разумеется, не на должность «самого главного над всеми архитекторами». Ему предложили заведовать кафедрой в Архитектурном институте. Бильгейс-ханум категорически была против, заявила, что никуда не уедет из Баку. «У нас единственная дочь, свет наших очей, а мы бросим ее и на старости лет потащимся в чужой город».

Шовкю после долгих размышлений отказался от этого предложения. Конечно, он мог бы уломать Бильгейс-ханум, склонить к переезду. Дело было не в этом. Просто он понял, что в результате больше потеряет, чем выиграет. В Москве он будет всего лишь обыкновенным заведующим кафедрой: ни здешних привилегий, ни здешних возможностей.

И вот вам, пожалуйста, как люди все переиначили, как все приукрасили! «Превращу Баку в Париж… Пока не закончу строить весь Баку…» Ну и ну! Да, действительно Шовкю — голова! А прозвище какое ему дали — «Мухлевщик Шовкю»!

«Мухлевщик Шовкю»! Маленький Фуад услышал эти слова однажды от Большого Фуада. Всего лишь однажды. А от Октая он слышал их очень часто, разумеется, в те времена, в те годы, когда Фуад не был еще женат на Румийе. Сейчас-то Октай не посмеет назвать при нем его тестя «мухлевщиком». Однажды, в тот период, когда Фуад начал захаживать в дом к Шовкю, но когда у него с Румийей ничего еще не было, он поспорил с Октаем из-за Шовкю. Октай поносил Шовкю, Фуад защищал. Октай говорил, что у Шовкю нет никакого архитектурного принципа, что он всегда на виду, в почете, так как держит нос по ветру, приспосабливается к тому стилю, к той форме, каких требует эпоха. Фуад, возражая ему, спрашивал: «Разве это плохо? Разве это уже сам по себе не принцип, не мировоззрение — отвечать требованиям эпохи?» На это Октай ему сказал (его слова почему-то запомнились Фуаду), что мировоззрения бывают разные: есть верные, есть ошибочные. Если человек, говорил он, ради своего мировоззрения идет на муки, на страдания — это одно; если же, благодаря своему мировоззрению, человек получает различные привилегии, процветает, благоденствует — совсем другое. По словам Октая выходило, будто мировоззрение, дающее привилегии, — неверное мировоззрение. Абсурдная мысль! Например, известно, что первые христиане во имя своей веры шли на тяжкие муки. И приверженцы ислама тоже шли на смерть за свою веру. Но разве это означает, что концепции тех и других были верными?

Тот их спор Октай закончил словами:

— Что бы там ни было, а Шовкю — мухлевщик. Да, да, мухлевщик, вот и все! Он ведет игру не по правилам.