Цеховик. Книга 13. Тени грядущего

Ирина уходит, а мы с Наташкой, идём в спальню, и я чувствую опьянение от очередной встречи со своей детской грёзой.

Утром я по протекции Де Ниро отправляюсь в больницу на краю города и, вручив доктору сотенную бумажку, обмениваю её на больничный, оформление карты, рентген задним числом, анализы и запись о госпитализации.

— Да-да, — морщусь я от боли, воображаемой, но воображаемой очень хорошо, — травматическое защемление нерва потребовало срочную госпитализацию. Так скрутило, что пошевелиться нельзя было.

Я стою, хотя судя по моему виду, даётся мне это крайне нелегко, перед Пастуховым в его светлом кабинете.

— Какой нерв! — хмурится он. — Зачем ты выкручиваешься, Брагин? Это не делает чести комсомольцу. В твоём возрасте такое заболевание — это полная чушь. Тут и доктором не надо быть, чтобы понимать.

— Так можно же и карту медицинскую посмотреть, — начинаю я пожимать плечами, но вовремя вспоминаю о диагнозе и морщусь. — У меня, Борис Николаевич, ранение пулевое…

— Что-что? — поднимает он свои пушистые брови.

— Да, при задержании опасного преступника получил. В конце прошлого года. Вот оно и не даёт мне покоя. Боль такая, что даже иногда сознание отключается.

Пастухов смотрит на меня с удивлением и… и с сочувствием. И это никак не вписывается в намеченную им линию поведения.

— Так ты выздоровел уже? — хмурится он, заставляя следить за игрой своих бровей.

— Мне Ирина Викторовна сообщила, что нужно срочно явиться. Надо — значит надо. Я готов по первому зову. Что нерв, это ерунда, нам нужно равняться на первых комсомольцев, на Николая Островского, в конце концов. По сравнению с тем, что преодолевал он, защемление нерва — это пустяки.

— Вот и я надеюсь, что пустяки, — немного успокаивается первый секретарь. — Ну, а раз так, я тебе хочу сделать замечание. Ты у нас на хорошем счету, работаешь отлично, молодец. Но с трудовой дисциплиной дела у тебя не очень. То, что ты нашёл время написать отчёт — это похвально. Но то, что не получив одобрения, улетел в Ленинград…

— Так я же ради дела, Борис Николаевич. Там ведь проблемы появились срочные. Нужно было для личного состава…

— То, что беспокоишься о деле — правильно, я же говорю. Но дисциплина-то должна быть? Дисциплину никто не отменял. Опять же, лёг в больницу, а Ирина Викторовна не в курсе. Разве можно так?

— Так ведь я в отключке ж был, — аккуратно, чтобы не потревожить спину, развожу я руками.

— Не нужно отговорок, — качает он головой. — Лучше было бы честно признать свои просчёты и пообещать впредь блюстись.

— Обещаю, — покладисто соглашаюсь я. — И ошибки признаю. Виноват, должен был Ирину Викторовну поставить в известность. Больше не повторится.

— Ну, вот, — кивает Пастухов. — Молодец. Но выговор придётся тебе объявить. И это для твоей же пользы. Надеюсь, ты сам это прекрасно понимаешь.

Конечно, как не понять… Выговоры всегда для чьей-то пользы объявляют. Три раза объявят и досвидос. Ищи другую работёнку.

— Вообще-то, — качает головой Ирина, когда мы возвращаемся от Пастухова, — он прав, ты мог бы мне хоть что-то сообщить, а не ставить меня в дурацкое положение, когда я даже не знаю в какую сторону врать. А ты, кстати, в отличие от меня, врун отменный. Артист просто из погорелого театра. Я даже чуть не поверила в твою ишемию или что там у тебя…

— Ириша… Викторовна, я бы обязательно дал тебе знать, да только я был лишён свободы в последние несколько дней. Не имел возможности ни звонить, ни телеграфировать. Поэтому и не сообщил.

— Понятно, — легко соглашается на мою правоту она с лёгкостью, показывающей, что она не верит ни единому слову. — А в Ленинграде тебя тоже в плену держали? И кто тебя пленил и поработил? Не можешь сказать?

— Это тайна, — машу я рукой. — Тайна, понимаешь? Я и так уже лишнего наговорил.

На встречу с нашим новым бухгалтером я беру с собой Наташку. Может быть, пригодится то, что она готовила правила отчётности, но, главным образом, хочу, чтобы она набралась от него экономических знаний. Как сказал Платоныч, он довольно хорошо ориентируется в этом мутном деле.

Севастьян Францевич Хаас имеет голую голову, напоминающую яйцо, установленное широкой стороной кверху. Отсутствие волос на голове богато компенсируется густой, седой и ухоженной бороой в духе старорежимных министров. Да он и сам весь старорежимный, не хватает только пенсне и карманных часов на цепочки.

Вместо пенсне на его прямом, покрытом красными капиллярами носу, восседают элегантные очки в позолоченной оправе, а бледные глаза смотрят настороженно и сердито.

Мы встречаемся у него дома в прекрасной квартире на Твербуле.

— Прошу вас в гостиную, — приглашает он нас.

Мы с Наташкой садимся на массивный диван, а Платоныч и сам Хаас усаживаются в большие, обитые седельной кожей кресла. Хозяин дома раскуривает трубку и выпускает густое облако дыма, поднимающееся к хрустальной люстре и расползающееся по гипсовым завитушкам потолка.

Судя по нескольким древним шкафам, забитым книгами, комната служит не только гостиной, но и библиотекой.