Цеховики. Рождение теневой экономики. Записки подпольного миллионера

Нет, конечно, годам к четырнадцати я понимал, что наша семья здорово отличается от большинства семей моих одноклассников и соседей по двору. Но в тонкостях различий так до конца и не разобрался. Да и процесс осознания растянулся на годы. Помню, мне было лет десять, и я мучительно переживал родительский запрет на посещение одноклассниками нашей квартиры. Я никак не мог понять, почему мать и отец, будучи такими веселыми, общительными и совсем не жадными людьми, ограничили контакты с посторонними людьми, даже такими маленькими, как мои школьные друзья. И ограничили не то что до минимума, а до полного отсутствия. Я еще многого не понимал, но меня удивляло, что родители, например, никогда не вызывали водопроводчика из ЖЭКа. В тех редких случаях, когда чешская сантехника выходила из строя или от старости лопались трубы в нашей большой «сталинской» квартире, отец всегда звонил веселому молодому человеку Витасику, и тот, сверкая улыбкой и до блеска начищенными инструментами, самое большее через полчаса появлялся у нас на пороге. Если я пустячно заболевал и требовалось вызвать участкового врача, меня в спешном порядке отправляли к бабушке (маминой маме), и в ее скромную хрущевку приходила усталая и вечно спешащая куда-то врачиха. В случаях же более серьезных заболеваний, которые были не так уж и редки, меня отвозили к важным и надутым докторам, обладателям табличек на дверях кабинета типа «профессор такой-то».

Да и вообще, жили мы всегда очень обособленно. Гости к нам приходили исключительно редко, в одном и том же немногочисленном составе. Помимо бабушек, родственников я никаких не знал. Единственная папина сестра задолго до моего рождения завербовалась куда-то на Крайний Север чуть ли не по комсомольской путевке, да там и осела на всю оставшуюся жизнь. Кроме родственников к нам изредка наведывался папин друг Яков с женой, да забегала мамина школьная подруга. Для того чтобы понять, как мы выделялись на общем фоне, достаточно упомянуть, что на каждый праздник в каждую квартиру на нашей лестничной клетке набивалась уйма народу. Тогда как-то принято было гулять большими компаниями. А мы продолжали вести тихую и закрытую жизнь.

Если вы подумали, что знакомый водопроводчик, отсутствие участкового врача и прочее проистекало из снобизма родителей или из-за желания получать любые услуги «по блату», то это неправильная мысль. Ларчик отрывался проще – отец с матерью не хотели, чтобы посторонние люди видели, какими вещами заставлена наша трехкомнатная квартира. Да одни финские обои в прихожей могли дать пищу для подозрений любому советскому человеку! Ведь все прекрасно знали, что ни моя мать с ее профессией врача-окулиста, ни мой отец, занимающий должность завпроизводством небольшого завода, не могли позволить себе ничего подобного. И это при условии, что случайно зашедший к нам человек не попал бы дальше прихожей. А ведь была еще гостиная с югославским мебельным гарнитуром (выставочный, штучный образец), спальня родителей с антикварным убранством, подобранным не абы как, но выдержанным в едином стиле. Про кухню я не говорю – финский двухкамерный холодильник в 1977 году мог довести любого, в принципе лояльного соседа до злобного доноса в прокуратуру.

Одна из головных болей не только моей семьи, но и многих цеховиков (особенно средней руки), по словам отца, заключалась в том, что необходимо было балансировать на тонкой грани между осуществимыми желаниями и возможностями их проявления. Получалось, что до какого-то предела не возбранялось выставлять напоказ окружающим хорошие вещи. Например, мама запросто могла щеголять в хорошей дубленке и во французских сапогах. Золотые украшения тоже могли быть предметом гордости. Все эти признаки достатка могли объясняться последствиями рачительного использования домашней казны и, как тогда называлось, «оборотистости» членов семьи. Этот термин подразумевал, что на работе человек получает не только зарплату, но и небольшой побочный доход. Если небольшой, то можно – примерно такой была неофициальная мораль советских людей. Или иначе: «если нельзя, но очень хочется, то можно». Мало кто из наших современников, употребляющих эту поговорку, знает, что она имеет чисто экономическое происхождение и изначально ее употребляли вовсе не лечащие врачи в больницах, а нэпманы, которые таким образом комментировали новую экономическую политику большевиков, позволившую частным предпринимателям продолжить прерванную революцией деятельность.