Целиковская

Вначале мы жили в папиной мастерской на улице Горького. Это был 1950–1951 год. Отца тогда сняли с работы и всех ответственных постов, обвинив его в космополитизме. Вот так началось мое детство. К счастью, за работы по восстановлению Сталинграда и мемориалу Сталинградского комплекса папе выделили квартиру на Садовом кольце, в которой наша семья живет уже без малого 50 лет. К сожалению, папа рано ушел из жизни, в 1959 году в возрасте 62 лет от страшной болезни легких — очень много курил. С курением связано еще одно мое воспоминание детства. Я учился в первом классе и уже немного умел писать. Папа заканчивал крупный проект застройки Ленинградского проспекта и поэтому много работал над планшетами дома. Наконец работа была закончена и назначено ее обсуждение на заседании правительства. Папа на радостях пошел с мамой в театр, а я остался с бабушкой. И вот бабушка не досмотрела. Когда папа с мамой пришли домой, они с ужасом увидели, что на двух основных планшетах нарисованы человечки с сигаретой в зубах и корявой надписью: "Папа курит". Так я инстинктивно боролся с пагубным пристрастием папы. Мама была сильно возмущена и требовала меня разбудить и наказать, на что папа, будучи чрезвычайно мягким и любящим человеком, сказал: "Май мунчик ("моя обезьянка" по-армянски), Сашенька будет художником — не надо его ругать". И пришлось отцу в спешном порядке нанимать людей и вместе с ними переделывать ночами планшеты. Вообще отец насколько был "орел" в делах, настолько был человеком, довольно часто беспомощным в бытовых вопросах. Однажды мама пришла со спектакля и увидела, что вся квартира залита водой: "Что же вы, фашисты, наделали". А в ответ: "Мы кораблики пускали, но ты не волнуйся, Сашенька не простудится — вода же теплая".

Однажды в середине 50-х годов мой папа пришел домой озабоченный. "Мне дают хороший участок на Николиной Горе, возле Москвы-реки, — сказал он маме. — Давай построим там дачу". — "Зачем нам дача, — отмахнулась мама. — Лучше на юг будем ездить".

И они отказались. Но в маме всегда была тяга к природе. Обожала бродить по лесу, собирать грибы, сидеть на поляне среди цветов. Ее любимыми цветами были полевые — ромашки и васильки. В середине 70-х годов, наконец, загорелась идеей заиметь свой кусочек земли. Стала разъезжать по Подмосковью, расспрашивать, где продается подходящая дача. И вот однажды она добралась на своих "Жигулях" до Здравницы — 34 километра по Минскому шоссе. Здесь ей очень понравилось, дом продавали с хорошим участком, цена была доступная. Мама его купила в 1976 году и вскоре, как опытный строитель, приступила к делу. Провела дорожки, вырыла колодец и лишь потом взялась за реконструкцию самого дома.

"Людмила Васильевна, — удивлялись рабочие, — да вы в строительстве лучше нас разбираетесь". Она знала, где можно лучше и дешевле купить стройматериалы, когда и куда подвезут дефицитную вагонку и фанеру. Однажды мы приехали на деревообрабатывающий завод. Ее там узнали и подарили гигантский срез красного дерева. Мы его еле-еле доволокли до дачи на грузовике и сделали из него стол, вокруг которого, как и в московской квартире, стали собираться шумные и веселые компании.

Обустройством городской квартиры она тоже занималась сама. Советовалась иногда с подругами, со мной, но всегда имела свое собственное мнение по каждому вопросу. Свою спальню она сделала в любимых синих тонах. Теперь там живет ее любимый внук, Каро. До сих пор наша квартира, даже после капитального ремонта сохраняется, в целом, в том же виде, какой она была при маме.

Воспоминания об отце у меня отрывочные — мне было всего десять лет, когда его не стало. Помню, как мы играли в шахматы и нарды. Отец очень смешно радовался своим победам и шутовски изображал переживания от неудачных ходов. Помню его изумительное пение по утрам, когда он брился в ванной. У него был прекрасный бас, и его друзья говорили, что если бы он не стал архитектором, то у него могла быть неплохая карьера певца. Помню наши нечастые молчаливые прогулки. Помню его бурные споры на кухне с другими архитекторами о направлениях развития архитектуры и о текущих строительных проблемах. Иногда приходили армяне и, жестикулируя, быстро говорили на незнакомом мне языке. Отец был горячий человек, как все восточные люди. Однако быстро отходил и тогда старался примирить спорящих. Вообще, как я помню и как рассказывают немногочисленные оставшиеся в живых друзья, слово отца много значило, он говорил мало, но веско. Отец вообще у меня ассоциируется с неким мощным благородным началом, влияние которого на меня не иссякло до сих пор. Да и мама всю жизнь культивировала у меня образ отца, будучи сама по характеру, если не противоположностью со своими артистическими эмоциями, то его прекрасным дополнением.

Моя бабушка всегда говорила, что она в жизни не встречала мужчины красивее, благороднее Каро Семеновича Алабяна. Его голос, походка, неторопливая манера разговора настолько покоряли, завораживали, что от него невозможно было отвести глаз. "Это был настоящий царь!" — восклицала бабушка.