Целинный батальон

Когда Гелунас сказал ему, что прямо с подъема они поедут в пятую роту, Устюгов понял, что поделать уже ничего нельзя. Он уедет, а через час или два приедет следователь и начнется… На его глазах неумолимо надвигалась беда, а он смотрел на нее и ничего поделать не мог. Устюгов отлично знал, что после отъезда следователя Самохин сумеет добиться от Ильки письменного отказа от всего того, что было в рапортах, а потом всласть наизмывается над пацаном. За все унижение, которое принял от Устюгова, за все смешки, которые, небось, чудятся ему, за позор, который смолоду сносить не привык. Чем больше он будет давить Ильку, тем больнее будет Устюгову. И однажды Устюгов не выдержит и допустит ту ошибку, о которой ему говорил комбат. Вот тогда придет самохинский час — отыграется за все. Вот когда подчиненные убедятся, что идти поперек его воли заказано всем и расплата рано или поздно настигнет непокорного. Именно тогда его былое поражение превратится в стократ большую победу. Но что же сделать? Что мог он, младший сержант срочной службы, предпринять, как остановить, отвратить эту беду? Лежа под шинелями, он вдруг вспомнил, как однажды чуть не попал под трамвай. Это было еще на гражданке. Переходил перед самым носом у стоявшего на остановке трамвая улицу, когда услышал собачий лай. Между ног у Петра прошмыгнул котенок и забился на подвагонную сетку. Собака пронеслась мимо. Устюгов замахнулся на нее, потом опустился на колено и протянул руку под вагон за котенком. И вот тут трамвай поехал. Петр сразу не понял, почему трамвайный бампер навалился на его согнутое колено, а когда через долю мига сообразил, было поздно — ногу зажало прочно. Трамвай наваливался двадцатитонной громадой, и ничто уже не могло спасти парня. Как ему удалось выдернуть ногу и потом выкатиться уже почти из-под самого колеса, Устюгов тогда так и не понял. Помнил отчетливо из всей этой истории только одно — широкую и тупую грудь трамвая, уходящую вверх, нависающую, неотвратимую. И помнил ударившую мысль: «Не остановить. Раздавит!»

Лежа под шинелями и пытаясь отвязаться от этих воспоминаний, Устюгов все отчетливее понимал, что теперь, вот сейчас и не позже, как раз тот самый миг, когда еще можно успеть выкатиться из-под колеса. Нужно было во что бы то ни стало дождаться следователя. И единственным способом избежать утренней отправки была самоволка. Но при этом мысль о самоходе тянула за собой воспоминание о дембеле, отбывшем два года в дисбате. Если до утра он не придумает, как избежать этой вилки, то…

Он решил, что если принесет от городского врача справку о том, что он действительно серьезно болен, это послужит оправданием и самоволке, и отказу от поездки. Дело оставалось за малым — заболеть до утра. Как? Этого младший сержант пока не знал. Но идти нужно было немедленно, и он решил додумать вариант с болезнью по дороге.

Улица, уперевшись в забор, свернула влево. Дохнуло мокрым ветром и приглушенным неясным гулом. Еще метров пятьдесят и Устюгов вышел к реке. Мост возвышался метрах в двадцати. Его освещали два фонаря, и среди черного безмолвия мост светился единственным ярким пятном, становясь чем-то фантастическим, парящим над землей. Это был скорее мост-призрак, зовущий перейти по нему в черное и пустое Никуда.

Устюгов вгляделся в темную даль, прислушался тихо, фар не видно. Подошел к мосту, еще послушал. Потом что есть силы, бросился бегом на тот берег. Перебежав, сразу свернул в боковую улочку, где машины не ездили. «Удачно, — подумал, — пока все удачно, тьфу, тьфу, тьфу».

Теперь ему необходимо было срочно простудиться. Да так, чтобы уж никаких вопросов — парень при смерти, а ему выезд. Устюгов снял ремень, расстегнул бушлат, гимнастерку. Сразу стало холодно.

Казенные дома начинались сразу за мостом. Возле реки лежала самая старая часть города. Он начинал строиться еще в те времена, когда плановая застройка была не в чести, и потому вдоль реки петляли улочки узкие, кривые и необыкновенно колоритные. Дома на них перемежались сквериками, крыши домов скакали то с высоты первого этажа на пятый, то наоборот. Кварталы купеческих домов с широкими окнами лавок, где теперь располагались магазины и ателье, сменялись двухэтажными торговыми рядами с галереями по обоим этажам, за ними, после широко раскинувшегося собора, начинались улицы безликих каменных домов, после них, если идти вдоль реки, улицы становились грунтовыми. Вскоре пошли одноэтажные частные домики в глубине садов, здесь уже вовсю слышался собачий лай. Улочки стали заметно спускаться вниз. И наконец младший сержант увидел впереди чернеющий провал широкого оврага, яркие точки неоновых фонарей и просыпающиеся окна высотных домов на том берегу, за оврагом начинался новый город.