Целитель. Десятое Блаженство

– Через пару недель, когда мама вернулась в родные пенаты, выяснилось, что её скоротечный роман с Иверневым без последствий не остался… – Ната слабо улыбнулась. – Родилась я. А дальше всё развивалось совсем по иному сценарию – никакой чёрной короны итальянцы не нашли, а Вильфрид Дерагази неожиданно исчез, вместе с украденными «серыми камнями»…

– А Мстислав? – выдохнула Инна, кругля глаза. – Он искал твою маму?

– В романе – искал, – с горчинкой улыбнулась Талия, и вздохнула. – Мамулька, убедившись, что «гипнотизёр» реально не вернётся, и ни мне, ни ей самой ничего не угрожает, написала Иверневу в Ленинград, но он так и не смог простить «Тате» её обман, хотя факт своего отцовства не отрицал. Только году в семьдесят пятом году я, послушав маму, взяла фамилию отца. Ему самому это уже было безразлично, он пятью годами ранее пропал без вести во время экспедиции… где-то в горах, на границе с Ираном и Афганистаном… Вот только похвалиться новым паспортом перед мамой я так и не успела…

– Она умерла? – тихонько спросила Рита.

– Мамулька – паранорм, – грустно улыбнулась Наталья Мстиславовна, – она и в сорок два выглядела, как студентка третьего курса. Мама погибла. В аварии…

Наташа замолчала, а Инна, погладив ее по рукаву куртки, прошептала жалостливо:

– Бедненькая…

Внимательно глянув на Дворскую, я подпустил к губам скупую улыбку.

– А ведь ты меня обхитрила, Наташка, когда уверяла, будто программа «АмРис» – творение целой группы из Новосибирска. Каюсь, поздно я исходники «АмРис» просмотрел, и не сразу понял, что писал один человек, а не несколько! У каждого разработчика свой стиль, своя манера написания программного кода, а уж со вставками на ассемблере… Там вообще всё индивидуально. А мне, видать, дофамин вконец синапсы залил! Вместо того, чтобы тащить гениальную блондинку в МГУ, на вычтех пристраивать, я ее в секретаршах мариновал, дурака кусок… Колись, давай! Ты ведь сама писала прогу? На коленке, в перерывах между вызовами «скорой»?

Я нарочно взял путанный, прокурорско-адвокатский тон, чтобы смягчить скорбь и тщету воспоминаний.

– Ну… да, – созналась Талия. – Мне было очень стыдно, только… А как еще? Хвастаться, что ли?

– Не хвастаться, а гордиться! – с чувством парировала Рита.

Вместе с Инной они подсели поближе, обнимая Наташу.

А я, как человек черствый и лишенный «романтизьму», решил, что к этой «сцене из семейной жизни» очень подошел бы сентиментальный, умилительный смайлик…

* * *

Легли мы поздно, и угомонились не сразу. Последний костер полуночников догорал, засвечивая полог палатки.

– Хорошо, хоть не шумят, – зашептала Рита, тискаясь.

– Не говори…

– А тут точно нет всяких… этих… букашек-таракашек?

– Да какие тут букашки… Так, скорпионы, разве…

– Ми-иша!

Тут за входом замаячили тени, «змейка» зашуршала вниз, и к нам забрались Наташа с Инной, держа в руках одеяла.

– Пусти-ите переночева-ать!

– Хотите, чтобы помощника режиссера обвинили в аморалке? – кротко вопросил я.

– Нам хо-олодно! – заныла Инна. – И Наташка с меня постоянно одеяло стаскивает!

– Вот на-аглая… Миш, ну пусти-и! Мы только на одну ночку, правда-правда!

– Да ложитесь уж, – проворчала Рита, улыбаясь.

Подруги захихикали, завозились… Наташа живо залезла ко мне под одеяло, крепко прижимаясь «нижними девяноста», и стихла.

Покой длился недолго.

– Ната-аш! – громким шепотом позвала Инна. – Спишь?

– Не-а… – глухо отозвалось у меня под боком.

– Получается, что история твоей мамы – главная в «Лезвии бритвы»?

– Ну-у… Я бы так не сказала. Там же еще, вроде, о том индийском скульпторе, о докторе Гирине… Хм… Только сейчас до меня дошло, что нашего моремана зовут точно так же – Иван Родионович Гирин!