Целую ручки

— Спасибо, — за что-то поблагодарила Света. — Могу я воспользоваться багажными ящиками под вашими полками?

Ящики оказались заняты, и Свете пришлось поместить свой багаж в отсек над дверью. В этом ей помог прооперированный дядечка. Исключительно потому, что самостоятельно Света не могла поднять чемодан на нужную высоту, и он падал, грозя всех покалечить. Мурлыке, который окончательно проснулся и разгулялся, вначале нравилось на верхней полке. Но, когда погасили свет, он принялся капризничать, хотел пить. Света ковырялась в сумке и проклинала себя. Зачем-то набрала детские быстрорастворимые дорогие немецкие каши, позабыла взять воду, бутылочку-поильничек, даже чашку и влажные гигиенические салфетки не прихватила. Она боялась оставить Мурлыку одного на верхней полке, вдруг упадет, и вместе с ним отправилась к проводнице просить кипяченой воды. Холодной не было, в титане кипяток. Из напитков у проводницы были только пиво и пронзительных химических цветов газированные напитки. Давать их ребенку хорошая мать не станет. Но у Светы не было выбора. Мурлыке пришлось тянуть из горлышка в трясущемся поезде, малыш захлебнулся от газа, облился с ног до головы малиновой жидкостью. Только улеглись на верхней полке, Мурлыка захотел в туалет. Еще раз спустились под недовольное ворчание попутчиков. В туалете стояла вонь, стены, унитаз и раковину покрывала застарелая грязь. Вагон немилосердно болтало, и Света, державшая сына на руках, не могла избежать соприкосновений с заразными предметами. Сын долго не засыпал, возился, плакал, снова просил пить, есть, в туалет. Света шепотом уговаривала потерпеть, гладила по голове и спинке. Мурлыка вырывался, отталкивал ее руки и плакал в голос, соседи возмущались. Они шумно ворочались, вздыхали, демонстративно включали свет и пили лекарство. Дома Светлана часто брала сына в свою кровать двухметровой ширины. Мурлыка во сне переворачивался, устраивался поперек постели, не мешая маме. А здесь была узкая полка, с которой Света боялась свалиться от пинков сына или при резком торможении поезда. Она держалась рукой за поручень для страховки. Но рука скоро устала. Тогда Света обмотала себя за пояс шарфом, а другой край привязала к поручню. Ненадежная защита, но другой не было. Наконец Мурлыка уснул. Хотя Света приказала себе не думать о случившемся, в полудреме наплыли тревоги. В книгах, когда автор хочет показать внутреннее борение мотивов героя, он часто использует прием раздвоения личности. Словно спорят два «я» человека, одно приводит аргументы «за», а второе — «против». У Светы в зыбком полусне личность не раздвоилась, а размножилась. Ее сознание заполнила гудящая толпа, в которой ее собственное лицо стало приобретать черты других людей. Однокурсница Оля, с которой Света работала в кафе, безапелляционно заявляла:

— Светка! У тебя крыша поехала! Как ты могла поверить, что Игнат способен уничтожить собственного сына? Ведь он его обожает, пылинки сдувает. Вдумайся, ненормальная, это же чистый бред: отдать единственного ребенка на органы! Такого в самом идиотском фильме ужасов не придумали.

— Но он ведь сам прислал мне свою исповедь, — напоминала Света.

— Почему ты уверена, что сам и свою? Может, это враги Игната постарались.

— Никто не знает, где я живу. Кстати, почему он всегда прятал меня?

— От врагов и прятал.

Оля еще что-то говорила, но ее голос затихал, и облик растворялся. Зато проявлялся силуэт мамы.

— Дочь, я предупреждала! Проблема заключается в твоей геронтофилии. Плохо, что ты не можешь завязать нормальные отношения со сверстниками. Это плохо с многих сторон. Во-первых, ты как молодая женщина лишена физических ощущений, которые может подарить только молодой сильный мужчина. Во-вторых, ты связалась с человеком, который уже прожил свою жизнь и хватается за тебя в судорожном старческом стремлении продлить молодость. По сути, он вампир, пьющий твою чистую кровь.

— Мама!

— Не перебивай меня! И пойми очевидные вещи. Ты — чистый лист бумаги, а он — многотомное сочинение, содержание которого тебе неизвестно. Вернее, не было известно до последнего момента. Теперь ты убедилась, что связалась не просто с богатым стариком, а с форменным извращенцем, уродом, место которому за решеткой.

— Мама! Зачем ты добиваешь меня? Мне очень плохо. Я мчусь к тебе за помощью, за участием, я надеюсь на твою защиту, а ты хочешь пройтись по мне, и без того раздавленной в лепешку, гусеницами танка?

Мама отвернулась и стала удаляться, продолжая говорить как бы самой себе:

— Да, я танк! Любая мать должна стать бронированным орудием, когда речь идет о судьбе ребенка.

На первый план выступил давешний таксист, почему-то осведомленный в подробностях Светиной биографии.

— Брось ты этого старика! Забудь, как дурной сон, отряхни, как пыль с ног. Молодая, красивая, умная — у тебя вся жизнь впереди. Найдешь нормального парня…

— А если я не хочу искать? — перебила Света. — Если, кроме Игната, мне никто не нужен?

— Заблуждаешься. Ты не убежала бы как наскипидаренная, если бы верила ему по-настоящему и любила безумно.