Целующиеся с куклой

Ведь что получалось? Что она боролась за него, боролась, исправляла наперекор природе данное ему тело, а в результате от её усилий и благих намерений стало только хуже. И хуже всех Горбуну стало. Во благо которого вся борьба и велась.

Может, не уговори она его на операцию, думала теперь Раиса, он бы совсем другой жизнью жил, более замкнутой. А значит, мог бы приехать за ней вовремя, как договаривались, а не на два часа позже. И тогда не оказались бы они в тот самый момент в том самом месте автобана. И тогда, возможно, горб — не слишком, кстати, и большой — был бы окончательным и достаточным ему на всю жизнь наказанием.

При всех этих рассуждениях Раиса была чуть ли не уверена, что в другое время в другом месте произошло бы то же самое. Или нечто очень похожее. Ну, бзик в ней такой укоренился. В ранней ещё юности дал ей кто-то про карму и про всякое такое книжек почитать. Тогда подобная литература под строгим запретом находилась и в подполье, а запретный плод, известно, какой вкус имеет. Вот её на всю жизнь и впечатлило. Впечатления юности иной раз сильнее бывают, чем даже впечатления детства.

И по логике Раисы выходило, что никому не дано жить более или менее по-людски, без болячек, бед и всяких потрясений. Потому что у любого — если до седьмого колена в карме и прочем покопаться — обязательно вылезет какая-нибудь гадость. И уж один предок — это как минимум — душегубом, скотом несусветным или тем же самоубийцей окажется. А раз так, кто-нибудь из потомства будет вынужден за него расплачиваться и крест через всю свою жизнь по долинам и по взгорьям тащить. И значит, все, все абсолютно, обречены на хрен знает какое существование, как ни дёргайся, как ни вылезай из шкуры, пытаясь его, существование, то есть своё наладить и обустроить. И главное дело, причина собачьей жизни остаётся недоступной, скрытой за семью печатями во времени так, что не докопаешься.

Ну кто знает, кем был и что делал Борискин прапрапраитакдалеедедушка? И как это можно узнать? Про деда своего Элишу — тихого человека — Бориска довольно много знает, и помнит его хорошо. Потому что совсем взрослым был, когда деда не стало. И он помнит его рассказы о той же войне, допустим. На которой был дед опять-таки парикмахером, о чём искренне сожалел. Другие воевали, демонстрируя чудеса мужества и героизма, а он работал бритвой, ножницами и машинкой. Сначала на призывном пункте стриг всех мобилизованных наголо, а потом при штабе полка и дивизии. Там уже имел он дело с гораздо более высокопоставленными головами и причёсками.

И ведь мобилизовали его как всех, а не как парикмахера, а в ходе событий само всё произошло, по стечению обстоятельств. Военком на призывном пункте перед строем выкрикнул — кто мол, умеет с машинкой обращаться — шаг вперёд. Шагнуло человек десять, а военком к каждому подошёл, в глаза каждому заглянул и выбрал двоих — Элишу и ещё одного. И они стригли вдвоём всех мобилизованных подряд часами. А потом тот же самый военком спросил, умеет ли Элиша стричь под польку, полубокс и всё такое. Элиша, конечно, сказал, что всё это он как мастер мужского зала умеет — что ещё мог он сказать, кроме правды? И военком куда-то позвонил, после чего заполнил какие-то бумаги, и Элишу отвезли в штаб. И привели прямо к комполка. Которого Элиша тоже постриг и побрил с горячим компрессом в финале.

— Остаёшься, — сказал комполка после компресса, — при штабе. Понятно?

— Понятно, — сказал Элиша.

— Не «понятно», — сказал комполка, — а «так точно, товарищ командир полка». Понятно?

— Понятно, — сказал Элиша. И остался.

И практически всю войну стриг, брил и тому подобное военачальников всё более высокого ранга. Поскольку в ходе кровопролитных боёв их всё повышали и повышали в званиях и должностях.

О двух из четырёх прадедах тоже знал что-то такое Бориска. Элиша когда-то ему рассказывал. Знал, что оба они были шорниками, оба безбожно комиссарили в революцию, оба воевали в Гражданскую и грабили своих и чужих без разбору и без пощады. В тридцатых годах их обоих не тронули, и жили они хорошо. А в Отечественную оба не захотели эвакуироваться. Дети и внуки их, кто не на фронте, эвакуировались разными путями, а они с жёнами остались. И отец Элиши просидел всю оккупацию под немцами. Только в деревню какую-то уехал. С глаз их долой и подальше. И не погиб в каком-нибудь овраге, за что потом наши органы с него спросили. Но не строго, а так, спустя рукава, сделав ему скидку то ли на возраст, то ли на что-то ещё. И он умер своей смертью, пережив самого товарища Сталина на пять лет, и тоже в марте.

А второй прадед и жена его, мать, значит, Борискиной бабушки, общей участи не избежали. Погибли во время массовых расстрелов в балке городского ботсада.

И почему Раиса считает, что вина Элиши в жизни больше, чем вина, допустим, его отца? Почему Горбун и Шизофреник за прадеда счёт оплачивают, а не за прапрадеда?