Цемах Атлас (ешива). Том первый

— Можно ведь быть и набожным ремесленником, — попыталась оправдать своего мужа торговка фруктами. Однако глава валкеникской ешивы улыбнулся ей в ответ и сказал, что, если она знает на своей улице десяток молодых ремесленников, которые накладывают филактерии и не курят по субботам, он готов снять свой раввинский лапсердак и сам стать ремесленником. От этого мудрого ответа и из-за того, что ребе разговаривал с ней как с родной сестрой, Веля расчувствовалась до слез. Разве мало боли ее сердцу доставляет забота о том, как бы ее Хайкл не сдружился с рабочими из профсоюзов, которые развешивают красные флаги и выступают против властей? Достаточно матерей плачут от того, что их дети сидят по тюрьмам, не за воровство, Боже, упаси. Торговка фруктами пообещала главе ешивы, что вместе с мужем все обдумает и пошлет к нему в синагогу сына сразу же, как он зайдет к ней в лавку.

По радостному тону матери Хайкл понял, что она для себя уже решила: он должен ехать в ешиву. Это и огорчило, и удивило его. Она постоянно кричит ему вслед на всю улицу, чтобы при переходе улицы он остерегался лошадей и автомобилей, и ему стыдно перед людьми из-за того, что мама все еще кричит это ему, как маленькому мальчику. И вдруг ей показалось правильным отпустить его из дома.

— Ты совсем не будешь скучать? — спросил он.

— А если я буду скучать, ты всегда будешь держаться за мой передник? — ответила мама и долго смотрела сыну вслед, когда он направился в синагогу реб Шоелки. Чем он так понравился валкеникскому главе ешивы? Своей наглостью по отношению к старшим? С другой стороны, табачник тоже не такой хороший человек, каким бы должен быть. Если он мог так опозорить Миндл перед целой толпой евреев в синагоге, то нечего удивляться, что его прежняя жена от него сбежала.

Хайклу нравилось, что валкеникский глава ешивы именует его по названию его родного города и обращается к нему на «вы», как заведено в больших ешивах. Они шагали вместе по синагоге вдоль и поперек, погруженные в свою беседу.

— Реб Менахем-Мендл говорит, что вы, виленчанин, человек способный, так вот я хочу спросить. Наши мудрецы, да будет благословенна память о них, говорят: «Горе нечестивцу и горе его соседу[94]. Хорошо праведнику и хорошо его соседу». А что, если праведник живет рядом с нечестивцем? Кому из них хорошо, а кому плохо?

Хайкл сразу же ответил:

— Зависит от того, кто из них сильнее. Если праведник сильнее, то хорошо ему и хорошо его соседу-нечестивцу. Если же нечестивец сильнее, то горе ему и горе его соседу-праведнику.

— Вы действительно разумный человек! — воскликнул Цемах и подумал, что этот виленчанин, и правда, не отличается воспитанностью. У мусарников заведено, что младший не должен выхватывать у старшего слова изо рта. — Но поскольку вы, виленчанин, действительно понимаете в деле праведника и нечестивца, то как же вы не понимаете, что без окружения хороших товарищей в ешиве в нынешние времена нельзя остаться с Торой? А может быть, вы считаете себя таким праведником, которому не надо бояться дурного влияния улицы?

— Я не говорил, что я праведник, — обиделся Хайкл на то, что глава ешивы ловит его на противоречии.

Цемах Атлас в черном развевающемся сюртуке резко остановился и взглянул на него: никаким праведником он себя не считает, но и нечестивцем тоже, верно? А по сравнению с таким человеком, как табачник, уж конечно, нет? Виленчанин не представляет себе, что и он бы мог обливаться пьяными слезами и пускать слюни от вожделения, жгущего нутро еще больше, чем водка. Он не представляет себе, чтобы он валялся полуголый в святом месте и требовал от свитка Торы в священном орн-койдеше, чтобы тот вернул ему потерянный им кусок скверны. Чтобы он, виленчанин, упал так низко, чтобы срывать с себя одежду и блевать — этого он себе не представляет. Однако наши мудрецы действительно боялись испытания и подозревали сами себя в тягчайших прегрешениях. Если кто больше ближнего своего, соблазн его тоже больше[95] — так говорит Гемара, а прямой смысл этого таков: чем больше человек, тем больше соблазны, обуревающие его, даже в мелких страстишках.

Цемах выглядел так, будто у него был приступ лихорадки, и так же говорил. Лицо Хайкла тоже горело, как в огне. Он со страхом оглядывался, не слышат ли задержавшиеся в синагоге прихожане их разговора. Ему казалось, что валкеникский глава ешивы знает о его грешных мыслях о жене табачника, красивой ведьме, все еще сводящей с ума своего бывшего мужа. Хайкл набрался сил и посмотрел главе ешивы прямо в лицо.

— Реб Менахем-Мендл может вести себя так же, как Вова Барбитолер?

— Реб Менахем-Мендл? — растерялся от этого неожиданного вопроса Цемах. — Может быть, реб Менахем-Мендл нет, наверняка нет! Однако какой-нибудь другой ученый еврей действительно может повести себя как Вова Барбитолер. Он может быть главой ешивы, раввином, набожным евреем, деликатным евреем, не пьющим водки вообще, и все же он останется, в сущности, Вовой Барбитолером.