Цена человека

- Плохо дело. Он в крайне тяжелом состоянии.

- И что предпринимаете?

- Все, что положено. К сожалению пока улучшения нет...

Дело действительно было скверным. Я представил себе этот небольшой госпиталек, с лейтенатами и капитанами, ни опыта, ни аппаратуры...

Лев Евгеньевич стремительно поднялся.

- Пошли к Комарову.

- Он в Генштабе на совещании.

- А Синопальников?

- В отпуске.

- Пошли к Багаеву. Что-нибудь придумаем. Юрий Павлович Багаев (с ним мы уже познакомились в шестой главе) возглавлял лечебный отдел.

Мы прошли на второй этаж, немногословный Багаев, выслушав нас, без лишних вопросов начал разыскивать по телефону начальника медслужбы Московского военного округа... Через два часа из Подольского окружного госпиталя стремительно выехал санитарный "Рафик". Внутри его сидела бригада опытных врачей с реанимационной аппаратурой. Больше суток они провели с больным солдатом и вытащили его из совершенно безнадежного состояния. Лев Евгеньевич часто потом вспоминал этот случаи и невероятно радовался за того деда, которого он слышал только по телефону, и за его внука - молоденького солдата.

- А как разговор с Семенихиным? - спросил я, когда мы вышли из управления.

- Великолепный человек. Личность. Вроде Федора Ивановича. Все понимает с полуслова. Обещал помогать.

Почти в каждый свой приезд в Москву, после дневных совещаний и дел Лев Евгеньевич устремлялся в библиотеку имени Ленина - "Ленинку" и часа два-три проводил в зале для докторов наук, перелистывая новинки. Его все больше захватывала демография. Я ждал его в Александровском парке, напротив кремлевской стены у огромного цветника, где мы чаще всего встречались. Он подходил, как всегда стремительно, бросал на скамью свой неизменный портфель, опускался рядом и спрашивал:

- Давно ждешь?

Удостоверившись, что недавно, он снимал военную фуражку, расстегивал китель и, откинувшись на скамье, делал глубокий вдох. Это означало, что рабочий день наконец-то кончился. Александровский парк летом был одним из самых любимых его мест в столице.

- Какая у нас программа? - спрашивал он. Я показывал на часы, как правило было часов восемь - девять вечера:

- Какая может быть программа. Лев Евгеньевич? Сейчас пора обсуждать меню, а не программу. Я предлагаю по шашлыку.

(Лев Евгеньевич любил кавказскую кухню).

- Утверждается...

- Нашли что-нибудь новенькое? - спрашивал я, имея в виду новые поступления.

- Ничего. Ни о военных потерях, ни о демографии теперь почти никто не пишет. Ни фактов, ни статистики. Все ударились в социологию. Тоже нужно, но сначала узнайте достоверный состав населения, узнайте, наконец, - кто отвечает на ваши социологические вопросы. А какие выборки?... Смехотворные. По ним можно доказать, что угодно.

В один из таких вечеров я протянул ему лист бумаги, на котором, пока ждал его, набросал несколько строк. Он нацепил очки и прочел вслух:

- Сойди под сень библиотек,

В мир просвещения спокойный,

Заройся в книги, человек,

И, может быть, утихнут войны.

И мы идем туда опять,

К тому порогу золотому,

Чтоб непрочитанному тому

Дань уважения отдать.

- Никогда не думал, что среди автоматизаторов и математиков столько любителей стихов, - он сунул листок в карман и продолжал: - У меня Лашков пишет. Вот послушай: "Пусть будет мир, как солнце, вечен, пусть будет счастлив человек, пусть наши дружеские встречи застанут 21-й век". Неплохо, а, о 21 веке? Иногда я думаю: может быть, весь этот сплав из описательных медицинских сведений, хранимых в памяти, и математики запускает в мозгу какие-то дремлющие у обычных специалистов механизмы, а?

- Вы физиологией не увлекались? - спросил я.

- Был грех, но ты меня не уводи в сторону. Этим меня не возьмешь. Ты почему отлыниваешь от докторской?

- Лев Евгеньевич, шашлычная закроется.

Он погрозил пальцем и поднялся.

Обычно мы шли в сторону Красной площади. Вечера летом - тихие, ясные, в воздухе - густой запах лип и цветов. У могилы Неизвестного солдата он обычно замедлял шаг, поправлял фуражку, весь подтягивался. Мы не спеша пересекали Красную площадь и направлялись к Маросейке. Хмельной швейцар у входа в шашлычную вставал и торжественно брал под козырек.

- Вольно, - говорил Лев Евгеньевич, и швейцар с чувством исполненного долга валился обратно на стул. Мы входили в гудящий от говора зал и занимали столик поближе к раскрытому окну.

- Вы говорите, библиотека - что-то вроде храма... А что же тогда шашлычная? - спросил я.

Он удивленно посмотрел на меня:

- Мой внук говорит - расслабуха. Представляешь словцо?

Пока мы ждали свои шашлыки, он надевал очки и разворачивал газету. Среди жующих, пьющих, чокающихся аборигенов, среди звона посуды, выкриков и табачного дыма этот высокий строгий джентльмен в форме полковника с газетой в руках выглядел, наверно, инопланетянином. После сухого вина и бастурмы он окончательно оттаивал, дневные заботы и деловые мысли покидали его, и мы говорили о самых простых земных вещах. Кстати, именно в этой шашлычной в день пограничника - 28 мая - мы услышали о сенсационном приземлении на Красной площади немецкого пилота Руста. Лев Евгеньевич среагировал мгновенно: