Цена человека: Заложник чеченской войны

C каждым днем я чувствовал себя все хуже. Гул и боли в голове, исходящие откуда-то из коры, не прекращались ни на минуту, было такое ощущение, будто в мозг аккуратненько вмонтировали мелко вибрирующий занудный зуммер. Каждый раз через силу я заставлял себя пить чай и проглатывать мелкие кусочки хлеба, даже если знал, что скорее всего все это чуть позже потянется назад. Я прекрасно понимал, что бандитам не до тонкостей болевых переживаний заложников и они совершенно не обязаны проникаться жалостью к слабеющему заложнику, если он все еще на ногах. С какой стати? Они готовы туполобо удерживать добычу до последнего, пока, споткнувшись о свалившегося с ног, не поймут, что за мертвого вряд ли что-нибудь получат.

Меня поддерживал Влад. Он был моим заботливым лекарем. Это он следил и настаивал, чтобы я съел еще кусок хлеба и сделал еще, а затем еще один глоток чая. И наконец после долгих просьб и напоминаний Влада в нашу яму спустили пакет с бинтами и таблетками от сотрясения мозга…

Не бойтесь просить у ваших похитителей лекарства или предметы личной гигиены. Без страха говорите о нормальном питании: не о какой-то излюбленной еде – о нормальном питании для поддержания минимальных жизненных сил. В интересах похитителей, чтобы вы оставались живым и здоровым.

Пробыв в яме несколько дней, мы совершенно потеряли ориентацию в пространстве и времени. Это произошло как-то незаметно и само собою. Наверное, мы подсознательно избегали мыслей о времени: какая, собственно говоря, разница – утро сейчас или вечер. В конце концов, чем незаметнее проходит время, тем лучше, ведь оно у нас тянулось медленно и тяжело, и потому легче было не обращать внимания на его вязкую тягучесть, не замечать его. О том, что прошли еще одни сутки, мы могли только догадываться по визитам охранников, которые приносили нам еду и выносили наш туалет. Делали они это молча, и на наши попытки заговорить крайне неохотно отвечали односложными, еле внятными фразами. Еда же в основном состояла из чая, хлеба и холодной тушенки, которую иногда невозможно было есть при всем желании.

Другое дело – наше пространство. Его у нас почти не было, оно резко скукожилось с момента нашего похищения, а в зиндане его сжало как тисками. Пространство так плотно припирало, что игнорировать тесноту было невозможно. В яме эта теснота давила нас нестерпимой сыростью, которая проникала до мозга костей. От нее грязная одежда прилипала к влажному телу, а волосы были похожи на истрепанную мочалку, облитую густой и вязкой жидкостью. Влажный воздух вперемешку с запахом промозглой земли глубоко проникал в наши легкие и зависал там, наполняя тяжелым ощущением затхлости. Вся наша постель была так пропитана сыростью, что ее, наверное, уже никогда невозможно было бы просушить полностью. Мы подолгу не могли разжечь отсыревший фитилек свечи, а кремень самой зажигалки просушивали десятками щелчков. Особенно сильно сырость чувствовалась после дождя, монотонный шум которого довольно часто слышался где-то высоко над нами. Позже мы узнали, что лето в том году на Кавказе действительно выдалось очень дождливым.

Влад периодически перевязывал мои раны, экономно распределяя моток бинта, и следил за тем, чтобы я принимал лекарства и хоть понемногу, но непременно ел. Он выстриг старенькими ножницами клок моих волос вокруг раны на голове и обрабатывал ее просроченным йодом. На рваную рану у основания шеи накладывал перевязку из бинта, сложенного в несколько слоев, и приклеивал ее скотчем. Со временем я стал чувствовать себя лучше, голова гудела меньше, а раны, несмотря ни на что, по шутливому замечанию Влада, заживали как у собаки.

Кстати, как ни странно, мы нет-нет да находили в себе силы шутить. Шутили над тем, что теперь мы стали самыми приземленными журналистами на свете и ни одна сволочь не сможет упрекнуть нас в том, что мы далеки от земной реальности и витаем в облаках. А когда нам принесли еще две свечки, а затем как-то раз спустили даже замасленные и истрепанные игральные карты, мы шутили уже над тем, что мечты сбываются не только на белом свете, но и в подземной тьме. Сейчас такой юмор может показаться глуповатым, а тогда мы прикалывались искренне и смеялись не только над самими шутками, но и над тем, что мы еще способны на них, значит не все потеряно, значит мы вполне еще люди. Это был своеобразный инстинкт самосохранения. Мне кажется, что если бы не юмор, мы бы с Владом до сих пор лечились от каких-нибудь психических болячек.