– Садака – это то, что нас спасает. Мой отец, дай Аллах ему райский уголок, в то время до хуригата (революции), когда у нас в горах были табуны, на полях отары, каждый год заказывал 100 пар нижнего белья из бязи, один раз одевал, потом отдавал бедному. Говорил, что в судный день оно превращается в облако, которое укрывает от жаркого солнца того, кто делился с ближним. Еще он говорил, что, даже если один раз покормить голодного человека, это добро при переходе Сиратского моста облегчает ему тяжелый путь, – рассказывала бабушка.
– А моя бабушка говорила, что Аллах, желая спасти своего раба, спрашивает его:
– Молился?
– Не всегда.
– Садака давал?
– Я был жадный.
– Кому-либо ядовитым словом ранил сердце?
– Случалось.
– Хоть один раз сироту обрадовал хорошим словом, гладил его по голове, обнимал?
– Да, сирот я всегда жалел и даже какие-то подарки делал.
– Многие твои грехи смываются этим поступком.
– Вот так ценится Аллахом доброе отношение к сиротам! Сама росла сиротой, самой же пришлось и сирот растить! – вздохнула бабушка. – Алхамдулилла, алхамдулилла, Аллах помоги их вырастить достойными и вывести в люди!
– Иногда, Патимат, я думаю, какие у меня могут быть грехи? Родителей я всегда слушалась, когда они стали старыми и беспомощными, заботилась и служила им. И мужу всегда была преданной и верной; если кто нуждался в моей помощи, себя не жалея, помогала, при этом никогда не делала долги, довольствовалась тем, что Аллах дал, многого от жизни не требовала. И садака раздавала, пусть скромно, но многого я и не имела! – сказала Махружат.
– Не говори так, Махружат, грехи малые или большие у каждого есть. Главное все же – не желать другим зла, лишь бы твоим языком сказанное слово не нанесло вреда, беды другим. Аставпирулла, Аллах, прости нас, грешных! – сказала бабушка.
– Моя мать говорит, что самый несмываемый грех – это когда чужое присваивают. Я всегда боюсь этого! – вздохнула Калимат.
– Это огонь, который ты несешь в свой дом; говорят, что в судный день Аллах многое прощает своим рабам, но в этом случае он требует от грешника, чтобы вернул пострадавшему его собственность. Мой отец, дай Аллах ему светлый уголок в раю, говорил: «Если человек возьмет хоть две копейки чужие, то они умножатся, и на том свете тот, кто украл, должен уже не две копейки. Пострадавшему отпускают грехи, а вору добавляют. Аставпирулла, береги, Аллах, нас от харама (запретного). Самое главное – довольствоваться тем, что Аллах нам дает! Ой, уже время намаза, – вставала бабушка, за ней и все женщины.
– Начинаешь думать – голова идет кругом, покой нам только на том свете будет! – сказала Махружат.
– Если на том свете оставят тебя в покое, радуйся, Махружат! – смеялась бабушка.
И сколько еще, будучи маленькой девочкой, я слышала таких разговоров, которые потом всю жизнь остерегали меня от грязных дел и не давали забывать о смерти.
Мой первый маслиат
«Совет – это всегда исповедь».
Нашей родственницей и ближайшей соседкой была Субайбат. Она слыла очень сложной, своеобразной женщиной; сколько я помню, она жила одна. Сейчас я понимаю, что она была тогда молодой красавицей, а я думала, что она старая женщина. Говорили, что во время революции мужа ее убили, она осталась беременной, родила сына. Мы его почти не видели, мама говорила, что он учится в Буйнакске, в педучилище. Я была совсем маленькая, но хорошо помню одну скандальную историю.
Из нашего аула несколько парней тоже учились в Буйнакске, все они были сиротами, растили их вдовы. Они как бы состязались между собой: кто сколько раз пешком ходил и посещал сына, кто как их одевает, содержит. Но однажды аул начал гудеть, как пчелиный улей, в который бросили камень. Булбул своему сыну поставила золотой зуб, когда он улыбался, зуб сверкал, словно лампочка. Через два дня еще три молодые вдовы пошли в Буйнакск, преодолев пешком двухдневный путь. Только одна Субайбат задержалась, пока не продала теленка и ягненка. Через дней пятнадцать четыре парня, приехавшие на каникулы, улыбались каждому встречному, зажигая во рту золотой свет, но все равно первенство осталось за Булбул.