Цена Империи

— Нет-нет, не трогать! — провыл с пола фракиец. — Ты, сучка, брось нож, хуже будет!

— Не будет! — Лицо ее раскраснелось, глаза сверкали, длинные черные волосы — словно львиная грива. В этот миг она была прекрасна, как Минерва.[40]

Может быть, именно ее красота, а не угроза самоубийства остановила тюремщиков. В Империи умели ценить красоту. Даже чернь. Переняли у эллинов. Это варвары лепили безликие одинаковые горшки. Римский ремесленник непременно украшал свои изделия узором.

— Мы тебя не тронем, — прохрипел старший тюремщик. Помощник помог ему подняться и сесть на узкий лежак. — Клянусь гневом Нептуна!

— Пусть все поклянутся! — потребовала Анастасия. — Нептуном и Венерой!

Томы — портовый город. Здесь многие кормятся морем. Если не сами, то родственники. Здесь с гневом потрясателя морей не шутят. Да и с Венерой тоже. Особенно если дело касается именно Венериных радостей. Венера — богиня мстительная.

— Клянусь… клянусь… — пробормотали стражники.

Анастасия бросила нож, который тут же прибрали.

— Возьмите ее! — скомандовал толстый фракиец. — И бросьте в четвертую!

— Мы тебя не тронем, сучка, — морщась, прошипел он, когда женщину выводили из камеры. — Мы-то не тронем…

Смазанная маслом — от ржавчины — решетка-дверь закрылась за спиной Анастасии. С лязгом защелкнулся замок.

В этой камере воняло. Но в противоположной стене было прорезано узкое горизонтальное окно, сквозь которое сочился красноватый свет. Но толку от этого света было немного. Куча тряпья в углу. Лежаков нет, каменный пол присыпан подгнившей соломой.

«Могли и в яму бросить, — подумала Анастасия. — И в колодки заковать».

Она шагнула вперед — и тут куча тряпья в углу зашевелилась…

Куча в углу зашевелилась. Это оказалось не тряпье — человек. Два человека. Один приподнялся.

— О-о-о! — прогнусавил мужской голос. — Никак баба? Слышь, Шишка, баба! — В голосе прорезались ликующие нотки.

Тут и второй сел. В полумраке Анастасия не могла их толком разглядеть, но ничего хорошего ожидать не приходилось.

Она быстро оглянулась. Старший тюремщик стоял в коридоре, опираясь на плечо помощника. Наблюдал, ухмыляясь. Поймав взгляд Анастасии, подмигнул:

— Честный человек слишком хорош для тебя, сучка? Ну так иди к дерьму! Дерьмо к дерьму!

Он хохотнул и вместе с помощником заковылял по коридору прочь.

Оба оборванца тут же встали и двинулись к женщине.

Анастасия прижала руку к груди, ощутила ладонью крестик, не золотой — медный и потому не отнятый тюремщиками.

«Иисус Христос, Отец Небесный, сохрани меня», — прошептала она умоляюще. И совсем другим голосом, громко, предупредила:

— Не подходить! Глаза выцарапаю!

Оборванцы остановились. Один — повыше, тощий, весь заросший черным диким волосом, другой — желтобородый. Галл?

— Дура! — сказал черный. — Не артачься. Хорошо будет. Глянь, какой у меня приапище! — и задрал тунику. Набедренной повязки на оборванце не было. И воняло от него, как от старого козла.

— Оторву вместе с тестикулами! — посулила Анастасия.

— Ох напугала! — фыркнул черный. В его голосе слышался слабый сирийский акцент. Этим можно было воспользоваться.

«Прости меня, Господи», — мысленно покаялась Анастасия.

— Посмейте дотронуться до меня — и проклятие Кибелы-матери[41] и Атаргаты всемогущей обрушится на вас![42] — воскликнула она.

Черный остановился. Его приятель — тоже.

— Так нельзя, женщина! — не слишком уверенно проговорил желтобородый. — Давай по-хорошему, не то хуже будет. Кибела совсем не против, чтобы побаловаться…

— Рискни! — Анастасия выставила перед собой руки с согнутыми пальцами. — Глаза выцарапаю!

Она видела, что желтобородый трусит. Будь он один… но с двумя мужчинами ей не справиться.

Черный, впрочем, тоже колебался. Похоть боролась в нем с мистическим страхом. Он чуял, что перед ним — не простая женщина.

— Ладно, — сказал он. — Силой брать тебя не станем.

— Да ты что, Шишка! — возмутился желтобородый.

— Заткнись! — Черный ухватил приятеля за руку, уволок в угол и что-то зашептал ему в ухо.

Анастасия медленно опустилась на пол. Но по-прежнему оставалась начеку.

Прошел час, еще один. Стемнело. Шишка встал. Помочился в желоб у стены, поглядел на Анастасию:

— Не передумала?

Она промолчала, и Шишка вернулся в угол.

Снаружи сменился караул: по коридору, с факелами, протопала стража.

Оборванцы невнятно шептались в темноте. Анастасия сидела, опираясь спиной на решетку. Здесь было не так темно, как в самой камере: в конце коридора была открыта дверь в караулку. Оттуда падал свет и доносились голоса двух тюремщиков.

Прошло еще два часа. Снова сменился караул…

Анастасия даже не заметила, как задремала.

…Очнулась она от вони. И тут же увидела над собой бородатое лицо Шишки. Анастасия не успела даже закричать. Ее мгновенно опрокинули на пол, зажали рот, разорвали ворот, полезли под тунику.

— Во, глянь! — желтобородый нашарил ее крестик.

— Так ты — христианка! — обрадовался он. — Глянь, Шишка! Она ж христианка! А проклятием Кибелы пугала, дурила нас!

— А? — Шишка, сдиравший с женщины набедренную повязку, отвлекся, Анастасия дернула головой и изо всех сил вцепилась зубами в корявый палец.