Цена измены

– Отец? – фыркнула мать. – Нашла тоже отца. Отец, настоящий отец, думает не о себе, не о своих удовольствиях, не о том, в чью бы койку прыгнуть, а о семье. Настоящий отец заботится, обеспечивает. Но что-то я ничего этого не вижу. И чему он в будущем может научить Митю? Как по бабам таскаться?

– Мама!

Маша тотчас заплакала и не умолкала до тех пор, пока Инна не начала её кормить.

– Маша такая нервная, потому что чувствует, что у вас всё плохо, – авторитетно изрекла мать. – Дети всегда такое чувствуют. Я недавно по телевизору смотрела передачу, там психолог выступал…

Инна промолчала, уже не хотелось ни спорить, ни оправдываться. И слушать её тоже не хотелось. Каждая встреча с матерью и прежде изматывала её морально, а сейчас так и вовсе высасывала последние силы.

Хотя какие там силы? Никаких сил уже не осталось. Максимум – рефлексы. Инна жила в аду. В аду, который творился у неё в душе. Уже двадцать восемь дней.

Каждое утро, каждый день, каждый вечер и, особенно, каждую ночь она терпела эту раздирающую сердце боль. И никак не становилось легче…⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀

глава 2

Инна сама удивлялась, как сумела выдержать эти проклятые двадцать восемь дней и не умереть от тоски, не сойти с ума от горя, не задохнуться от боли. И не покончить со всем разом…

Впрочем, тут как раз понятно – это всё дети. С ними тяжело. И раньше было тяжело, а сейчас, одной, – особенно. Они связывают по рукам и ногам, порой раздражают и даже злят до белого каления, но именно они – та соломинка, которая держит её на плаву и не дает пойти ко дну. Только Маша и Митя, сами того не ведая, не дают совершить непоправимое.

Инну гнуло, ломало, корежило. Ночами она глотала слезы и тихо выла в подушку, чтобы не разбудить детей, и в отчаянии шептала: «Я больше не могу так… не могу так больше… Подлец… предатель… Как ты мог так со мной… с нами? Как ты мог предать меня? Ты же клялся… любить обещал вечно… Я же тебе верила… не могу так больше…».

Но ровно в шесть тридцать она вставала, готовила Мите завтрак, собирала его на уроки.

Школа находилась в двух остановках от дома. И что самое опасное – по пути надо было пересечь очень оживленный перекресток. Раньше Митю всегда отвозил Никита. Теперь приходилось договариваться с соседской девчонкой-десятиклассницей. За небольшую приплату девчонка провожала сына до самого класса.

Забирали они его с Никитой по очереди, не строго, а как придется. Сегодня вот должна была пойти за Митей Инна, но дочка после обеда вдруг затемпературила. Пришлось звонить в поликлинику, вызывать участкового педиатра, а Никите писать смску. Просить, чтобы сегодня забрал ребенка он.

Это было тяжело – обращаться к мужу после того, что он сделал. Хотелось никогда больше его не видеть, не слышать, не знать. Потому что каждая встреча с ним – это живое напоминание его измены. Хотелось обрубить все связи, стереть из жизни и забыть, забыть, забыть.

Но это, увы, невозможно. Приходилось встречаться. Приходилось смотреть в его темно-карие, почти чёрные и лживые глаза. Приходилось разговаривать. Хотя разговором их вынужденное общение не назовешь. Оба лишь обменивались скупыми фразами, сухо, как чужие.

Но хуже всего для Инны было именно просить его о чем-то, переступая через себя. Это казалось таким унизительным. Может, ещё и потому, что на её просьбы Никита никак не реагировал. То есть он делал то, что просила Инна – приносил, привозил, отвозил, но молча. С каменным лицом. Как посторонний равнодушный человек.

– Зачем вообще понадобилось отдавать его на продлёнку? – проворчала мать. – Сама, что ли, не в состоянии сделать уроки с ребёнком?

– Не в состоянии, – отрезала Инна.

Алла Арнольдовна покачала головой.

– Бедный ребенок…

Инна понимала, что это означало: Никита – никчемный отец, она – плохая мать.

– Вот я как-то успевала с тобой заниматься и музыкой, и языками, и уроки делать, и читать вслух. И при этом следить за собой успевала, между прочим.

Инна могла бы напомнить, что на ней вся домашняя работа, а у матери была и есть Зина, их домработница, но знала, что это бессмысленно. Для матери это не довод. Как человек, который за всю жизнь ни разу ничего не делал по дому, мать понятия не имела, как много времени съедают домашние хлопоты.

– Уже шестой час, – вместо этого сказала Инна устало. – Скоро уже Никита Митю привезет.

Алла Арнольдовна грузно поднялась. Водрузила на стол свою объемную сумку-саквояж из тёмной крокодиловой кожи, дорогую, но старомодную. Отодвинула ею тарелку с остывшими уже сырниками, к которым она так и не притронулась. Щелкнув застежкой, раскрыла сумку и достала оттуда несколько купюр, зажатых канцелярской скрепкой.

– На вот, – с многозначительным вздохом она положила деньги на стол.

– Да не надо, – без особой уверенности пробормотала Инна.

Деньги как раз нужны были и даже очень. А сейчас – тем более. Просто брать их у матери не хотелось.

Но мать на её жалкие попытки сохранить остатки гордости лишь усмехнулась.

– Купи что-нибудь детям. Они не виноваты, что у них такие родители.