Цена короны

Амилла перевернулась на бок и свернулась клубочком, но сон не шел. Ночь припала к окну, щурила злые подслеповатые глазки-звезды, заглядывала в комнату сквозь плети дикого винограда. Исчезли все цвета, остались лишь оттенки серого. Очертания вещей исчезли под складками пепельной вуали, заляпанной грязно-белесыми мазками.

Как страшно… Девушка села на кровати, обхватив колени, и закуталась в покрывало.

Адрелиан — муж телом и дитя разумом — на троне… Настоящей правительницей Туллена будет она, Амилла, дочь князя Сандирского, что так и не стал королем Кандии.

Будет — если ей это позволят.

Как мало зависит от нее. И как сильно она зависит от тех, кто сильнее ее.

Думала ли она об этом, когда узнала, что ей суждено стать императрицей Туллена? Думала ли она об этом, покачиваясь в носилках, запряженных двумя мохноногими лошадками, что осторожно спускались по горным тропам? Думала ли об этом, когда на севере навсегда растаяла стена Халланских гор, а впереди вставали белокаменные стены столицы?

Рано или поздно ей придется самой принимать решения. От этих решений будет зависеть многое, очень многое. И, прежде всего — ее собственная жизнь и судьба. Потому что если она ошибется, никто не защитит ее.

Даже лорд Адрелиан.

Если только маги Серого Ордена сумеют исцелить его…

А захотят ли они его исцелять?

Может, именно они околдовали Адрелиана, превратили в вечно пьяного тупицу, не способного связать двух слов — не то что управлять страной? Или, еще хуже, подменили его двойником, а то и гомункулом, живой куклой, послушной их воле?

Кто тогда защитит ее? Кому хватит смелости помешать тем, чья правота не подвергается сомнению?

Если кто и мог это сделать, так это Адрелиан. Еще в тот вечер, когда он в первый раз пришел к ней в комнату, Амилла поняла: воля этого человека крепче гномьей стали. И он свернет Халланские горы и заставит Ошун и Ирикан устремиться к океану Ваннвей ради той, которую полюбит всем сердцем.

Великие боги… Неужели она сама, собственными руками разрушила свое счастье? Может быть, не стоило так торопиться?

«… И если урок кажется нам слишком жестоким, то, значит, мы не вняли иным предупреждениям, не позаботились о том, чтобы предотвратить или облегчить свою участь… Или неверно истолковали прошлые уроки»…

Сейчас это уже неважно. Всеведущий епископ испугался не ссоры с йорд-кааном Балеогом, не мира с Кандией. Даже не того, что произойдет, когда народ Туллена узнает, что новая императрица не верует в божественную сущность пресветлого Сеггера, но считает его всего лишь мессией, принесшим людям Слово Небес…. Просто он понял: рано или поздно лорд Адрелиан — император Адрелиан — стукнет кулаком по столу, так что трещины побегут по толстой столешнице, и скажет: «Такова моя воля, и вы, ваше святейшество, мне не указ».

И решил нанести упреждающий удар.

Но и вы не всесильны, ваше светлейшество. И сами прекрасно об этом знаете.

Амилла подошла к столику и развернула один из свитков, принесенных из библиотеки. В комнате было слишком темно, чтобы разобрать хоть пару букв. Но бывшая невеста лорда-регента хорошо помнила, о чем говорят эти строки.

«… Феликсу Гаптору удалось объединить силу двух Храмов: Церкви пресветлого Сеггера и Храма Вольных. Маги Тоа-Дана тоже откликнулись на призыв патриарха. Лучшие воины Туллена и Аккении, забыв раздоры, встали под знамена войска, выступившего в поход против сил Тьмы.

Велики были их доблесть и мастерство, но они проиграли. Казалось, Легион Смерти не заметил потерь, понесенных в Шаардском сражении. Многие маги и воины, смутившись, вопрошали себя: можно ли убить то, что уже мертво? »

Она даже не увидела, а почувствовала, как темнота, перевитая многорукими лозами, шевельнулась и шагнула к ней. Звезды и мазки света зашевелились, точно отражение в потревоженной глади пруда. Одни погасли, другие стали складками тяжелых штор, начинающихся ниоткуда. А может быть, это были и не шторы, а плащ, окутывающий саму ночь…

Что-то подсказывало: надо закричать, позвать на помощь. Надо испугаться. Но странное дело: Амилла не чувствовала страха — разве что трепет, который охватывает при виде чего-то незнакомого, но необъяснимо влекущего своей чуждостью.

— Приветствую тебя, моя королева .

Голос прозвучал как выдох ночного ветра среди тишины, как эхо в колодце — бесплотный, невесомый, но завораживающе глубокий и заполняющий собой весь мир… хотя холод, которым от него веяло, ничем не напоминал живительную прохладу, радующую усталых путников. Не напоминал он и о гордых пиках страны йордлингов. Он не пугал — куда страшнее было назвать это по имени.